— Всех перебили. Вдова ты опять.
Елки и исхудавшее лицо брата поплыли перед глазами.
— Дуня, Дуня! Ты чего?
Евдокия завыла, как воет волчица над мертвым волчонком, в голос отчаянно, безнадежно. «Полегли все… Всех перебили. Как же так?!»
— Ну, будет, будет убиваться, — обнял ее за плечи брат. — Не в бедности прибывать станешь, у мужа покойного чай в Ростове двор богатый, заживешь.
Дуня резко отстранилась от Кирьяна.
— Ты же предупредить обещал! — гневно выкрикнула она.
— Так и предупредил. Думаешь, кто твоему муженьку с дерева знак подал? Он увидел да в лес тебя погнал.
— Так разве раньше нельзя было?!
— Нельзя, — равнодушно пожал плечами Кирьян.
— А откуда ты знаешь, что я замуж вышла? Ты следил за нами все это время, следом как тень крался, а не помог! — Дуня задыхалась, воздух стал каким-то тяжелым, плотным.
— Ты просила знак подать, я, как смог, подал, — шмыгнул носом братец. — Теперь отдавай, что обещала. Уговор был. Я видел, он тебе в руку сунул, — Кирьян шагнул к ней, Евдокия невольно отпрянула назад.
— Не дури, Дунька, добром сама отдай!
И тут она увидела того — другого. Брата больше не было, да его давно уже не было, только она не замечала, не хотела замечать. На нее из глубины небесно-голубых глаз взирало оно. Когда непоседа мальчуган приоткрыл потаенную дверцу и впустил в себя это? И как легко оказывается перешагнуть черту. Стало жутко.
— Отдай! — повторил чужой хриплый голос.
«Что делать? Шею мне сейчас свернет, а пояс я князю должна снести, как Юрашик велел».
— Чего отдать-то? — наивно захлопала она ресницами. — То муж мне калиту с серебром сунул.
— Пояс ведовской давай, сука! — угрожающе двинулся к ней Кирьян.
И тут она вспомнила торопецкую уловку Юрия, как он едва не всучил князю свой кушак. Мстислав ведь поверил, чуть не схватил со стола простую тряпицу.
— Погоди! — остерегающе вытянула она руку, затем вынула заправленный за кушак топор и кинула на снег, потом медленно, подражая мужу, начала развязывать свадебный пояс, сняла с него бабий скарб, кошель, отряхнула расшитое полотно, золотая тесьма заиграла на бледном дневном свете.
— Бери, — протянула она Кирьяну.
Брат порывисто схватил кушак, внимательно стал рассматривать ярославкий узор. Дуня напряженно ждала.
— Тот ли? Уж больно новый? — заводил он носом.
— Ведовскому сносу нет, — гордо выпрямила плечи Евдокия. — Власть он дает. Как я — баба блудливая женой кметя княжьего стала, думаешь, за красу? Так за красу бесприданниц только в полюбовницы берут, а не в церковь. Приласкалась да попросила поносить, а дальше сам ведаешь.
Дуня понимала, что несет какую-то чушь, но Кирьян успокоился, взгляд, обращенный на кушак, стал жадным, горящим. Наживка была проглочена.
— Ну, спасибо, сестрица, вот уж выручила. Век о тебе молиться стану, — как ни в чем не бывало расплылся братец в улыбке, быстро сматывая пояс. — Может и серебра подкинешь? А то тебе тут день пути, а мне до Новгорода, ох, как далеко добираться. Видишь, поизносился я.
Дуня молчала. Кирьян наклонился и поднял кошель. Она не пошевелилась.
— Может и бусы отдашь? Вдове-то безутешной не пристало богатство на шее таскать.
И тут Евдокия очнулась, она мгновенно подхватила топор:
— Добром не отдам. За бусы сестру убьешь?
— Ну, что ты, Дуняшь? Я ж только спросил. Нет, так нет. Пойду я, Бог даст, свидимся, — он развернулся уходить.
— А ведь это ты тогда коня у Молчана украл, — кинула она ему в спину.
— Какого коня? — бросил он через плечо. — Разве ж всех коней упомнишь, а Ростов там, — указал он в сторону рябинника и скрылся за деревьями.
Евдокия долго стояла неподвижно. Опять повалил снег, он бил прямо в лицо, но молодая женщина этого не замечала. «Юрашик, миленький, да как же так? Нет мужа, нет брата. Опять никого нет. Снова одна… Нет, не одна! — встрепенулась Дуня, гладя живот. — Надо идти». Она внимательно посмотрела на кроваво-красные гроздья рябины, потом развернулась и пошла в противоположную сторону. «Иди, коза моя», — звучали в ушах слова любимого.
Лес, лес, кругом лес, ни деревушки, ни скита отшельника, ни охотничьей избушки. Еще одна ночевка, яблоки закончились, силы таяли. Хотелось лечь на снег, завернуться в бабкин шерстяной платок, заснуть вечным сном и отправиться к Юрашику. Но нельзя, надо идти. Где же Ростов? Может нужно было, куда Кирьян указал, брести? И тут впереди показались сухие камыши, Евдокия ускорила шаг, перед ней раскинулось просторное, занесенное снегом озеро. Своей бескрайней широтой оно напоминало торопецкие. На другом его берегу сквозь легкую дымку виднелся большой город. Не иначе град Ростов?
Дуня не решилась двинуть на перерез, лед мог оказаться еще тонким, да и видна она будет словно на ладони. Идти вдоль берега было дальше, но безопасней. «Соврал Кирьян в какой стороне град, загубить меня решил. Так может и про Юрашика тоже лож? Живой он!» Надежда помогала бодро выбираться из сугробов. «Ты, простота деревенская, на стороже будь. Пасут тебя у всех ворот. С людьми нужно в град войти и, если что, кричать в голос», — слышала она в ушах наставления мужа, или ей это чудилось от голода.
На небольшой горке суетилась толпа ребятишек, они то проворно карабкались на вершину, то со смехом катились на салазках с горбатого склона на озерный лед. К ним и направилась Евдокия, ее шатало, словно хмельную. Кто-то из детей заметил незнакомку, указал пальцем. Ребятня с открытыми ртами смотрела на странную женщину, идущую нетвердой походкой.
— Баба пьяная! — раздались веселые голоса.
— Какой это град? — слабым голосом прошептала Дуняша.
— Известно какой — Муром! — хихикнул щекастый конопатый мальчуган.
— А Ростов где? — не поняла шутки Евдокия. — Мне в Ростов надо, — стала оседать она на снег.
— Да Ростов это, сестрица, Ростов. Не слушай его, — стал поднимать Дуню самый старший на вид худой парнишка лет двенадцати с недетским серьезным выражением лица. — Чего оскалились, не хмельная она, в беде.
— В беде, — эхом повторила Евдокия.
— А говорит чудно, — опять хихикнул щекастый.
— Не здешняя, не по-нашему слова тянет, вот и говор чудной.
— Я из Полоцка, слыхали? — пересохшими губами улыбнулась Дуня.
Дети притихли.
— На нас враги под Ярославлем напали. Муж мне в лес велел бежать, а сам биться остался. А я третий день по лесам бреду, уж не чаяла к людям выйти.
— Бе-е-едная, — уже совсем другим тоном протянул щекастый.
— Есть хочешь, сестрица? У меня краюха есть, — худой парнишка полез за пазуху. В руке у Дуняши оказался кусок черствого ржаного хлеба, она с жадностью накинулась на еду.