– Да! Прошу тебя, не останавливайся…
– Молодец, проси. Скажи это снова!
– Прошу тебя, не останавливайся!
Я снова быстро двигаюсь внутри нее.
– И какой же я?
Она отвечает, тяжело дыша:
– Ты… красивый… элегантный… утонченный…
– А еще?
Все, что лежало на столе, падает на пол.
– Ты итальянский потаскун, распутный, нищий, пьяница…
Я чувствую, как от этих слов нарастает мое возбуждение. Я смеюсь и цитирую Бодлера:
– «Вы должны быть пьяны всегда, чтобы не чувствовать ужасающее бремя времени».
Беатрис немедленно узнает автора.
– Обожаю Бодлера!
– «Однажды настанет еще один всемирный потоп и унесет с собой таких, как мы».
Мы одновременно достигаем оргазма. Я склоняюсь над ней и стою какое-то время, прижавшись к ее спине. Я чувствую ее сильное сердцебиение, которое смешивается с моим.
– Итальянец!
– Что?
– Итальянец, я тебя не отпущу.
Мы падаем на кровать, чтобы перевести дух, и остаемся неподвижными несколько секунд; потом я смотрю на нее и провоцирую:
– Богатая, красивая, образованная, феминистка, сторонница прогресса, борешься за права женщин… Скажи, почему ты вышла замуж за боксера?
Беатрис смеется и не отвечает.
– По тому, как тебе нравится заниматься любовью, можно сделать вывод, что ты хочешь подчиняться.
– Возможно, так кажется, но на самом деле это я подчиняю мужчин. Даже боксера.
Я продолжаю ее дразнить:
– Мне рассказали, что тебе и женщины тоже нравятся.
– Да, это удача: у меня двойные возможности. …Я хочу виски.
– У меня его нет.
– С завтрашнего дня обзаведись.
– Это приказ?
– Да.
Она протягивает руку и берет свою сумочку, из которой вытаскивает что-то, чего я не вижу; затем подползает ко мне и обольстительно показывает мне шарик гашиша.
Она кладет шарик мне в рот и целует меня. Я зубами делю шарик на две части и языком толкаю половинку ей в рот. Это именно то, чего она хотела. Она удовлетворенно улыбается.
– Мне нравится все, от чего у меня сносит крышу: виски, гашиш, ты. Знаешь, почему боги нам завидуют?
– Да, знаю, это старая история; потому что мы смертны.
– Верно. Нам все кажется лучше, потому что каждый момент наслаждения может стать последним.
– Боги – не существуют. А я предпочел бы не быть смертным.
Она берет мои руки и внимательно их рассматривает.
– Ты столько всего хорошего можешь сделать этими руками… Зачем ты убиваешь их о мрамор? Ты – художник. Ты должен писать.
– И как ты это поняла?
– Я видела твои картины.
– Вы все хотите, чтобы я перестал ваять.
– Ты – художник.
– Я хочу ваять.
– У тебя другая судьба.
– Ты хочешь определить мою судьбу?
– Я это уже делаю. Ты не заметил?
Она улыбается и снова меня целует, а затем вдруг становится серьезной.
– Ты больше не сможешь без меня обойтись…
Война
Пока мы говорим об искусстве, страдая из-за непонимания или наслаждаясь успехом, пока мы любим, ругаемся, изобретаем и соперничаем, – вокруг всего этого творческого света опускается тьма. В Париж стекаются художники со всей Европы и со всего мира, но неподалеку начали греметь орудия стран, откуда родом эти художники. Разразилась война. Нас достигли новости о бомбардировке Белграда, очень быстро в войну вступили Сербия, Россия, Австро-Венгрия, Германия, Франция, Бельгия, Турция, Англия, Япония; представители каждой их этих стран живут в Париже и занимаются искусством, многие из них – мои друзья.
Мы все растеряны и не понимаем, что происходит. Мы тоже испытали на себе этот ужас. Немецкий самолет сбросил бомбы на Париж – и мы впервые проснулись в развалинах. Всем нам, в нашем художественном оазисе, кажется абсурдной и непонятной причина войны.
Италия сохраняет нейтралитет – и я, подобно ей, решаю не позволять втягивать себя в дискуссии на военные темы, а продолжать заниматься собой и, впервые, следовать советам моего близкого окружения.
К сожалению, как часто со мной случается, принятые решения совпадают с неблагоприятным периодом. Теперь, когда я решил заняться в основном живописью, в Париже сильно сократилось число иностранцев и покупателей.
Поль Гийом арендовал мне студию, чтобы я мог спокойно работать. Студия расположена в Бато-Лавуар, общежитии на площади Эмиля Гудо на Монмартре. Тут живут и работают Пикассо и Макс Жакоб – и, сам того не желая, я тоже вошел в банду Пикассо, пусть и с опозданием.
Несмотря на видимые улучшения условий жизни, я чувствую, что задыхаюсь. Я не знаю, приписывать ли это моей болезни или моему психическому состоянию. Чувство тревоги преследует меня ежечасно.
Я дышу глубоко и быстро – и все же как будто мне недостаточно кислорода. Мои легкие не в состоянии поглотить весь воздух, который я бы хотел вдохнуть. По этой причине я стою с обнаженным торсом перед Полем Александром, который производит медицинский осмотр.
– Друг мой, с твоими легкими все в порядке.
– Это невозможно.
– У тебя все хорошо. Никаких шумов и заболеваний плевральной полости.
– Неправда. Я задыхаюсь.
– Ты не задыхаешься.
– Поль, я прошу, поверь мне.
– С твоими легкими все нормально. Дело в психике.
– Ты шутишь? У меня туберкулез.
– Сейчас ты не в критической стадии. У тебя нет температуры, нет кашля, нет крови в мокроте, ты не похудел.
– Мне кажется, что я схожу с ума.
– Вот именно.
– Что именно?
– Тебе кажется. Это лишь ощущение. Ты обеспокоен. Тебе нужно понять почему.
– Почему? Потому что война. Кроме того, все те же старые причины: потому что я не признан, потому что всегда завишу от других.
– От меня ты больше не будешь зависеть.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Догадайся.
Я стою неподвижно и подозрительно смотрю на него.
– Нет…
– Да.
– Поль, не говори мне, что…
– Это война. Там нужны не только солдаты, но и военные врачи.
– Нет, Поль, прошу тебя…