Я ухожу, не оборачиваясь.
Эта встреча зародила во мне некоторые мысли.
Пожалуй, я должна верить тем, кто описывает его иначе, чем знаю его я. Я вижу только одну его сторону – лучезарную. Другая сторона, та, что в тени, мне не знакома, потому что он ее не проживает, когда я рядом.
Эта пятнадцатилетняя девочка не так сильно отличается от меня. Могу ли я назвать себя женщиной? Мне немногим больше двадцати, Амедео тоже молод, ему нет еще и тридцати. Возможно, ни один из нас не понимает единственную правду: то, что мы переживаем, преувеличено молодостью.
Этот период – лишь предыстория настоящей жизни. Мы еще спим и мечтаем. Когда взойдет солнце, мы проснемся и заживем по-взрослому.
Гром
Мы встретились в соседнем квартале, на маленькой улице, вдали от нескромных взглядов. Мы долго целовались и стояли, обнявшись; немного прогулялись, выпили кофе.
Когда мы пришли ко мне в студию, как обычно, – я замер от изумления: на полу были разбросаны семь красных роз.
– Откуда они?
Анна смотрит на меня, улыбаясь.
– Это от меня.
– От тебя?
– Красные розы. Тебе.
Они лежат на полу, образуя композицию, которая кажется заранее продуманной.
– Тебя не было дома, и я бросала их по одной в окно.
– Они слишком хорошо расположены, это не может быть случайностью.
– Амедео, ничто не случайно, даже сам случай. Ты должен это знать.
Я смеюсь и обнимаю ее.
– Как же сложно любить поэтессу.
– Не называй меня поэтессой.
– А как?
– Поэтом.
– В мужском роде?
– Да, просто поэт. Поэзия не имеет пола.
Я улыбаюсь и целую ее.
– Высокая, стройная, тонкие руки и ноги, лицо, освещенное такими прекрасными глазами. Анна, как я могу называть поэтом такую девушку?
– Чувственность – женская характеристика, признаю, но поэзия приходит по вдохновению, независимо от пола. Поэтому называй меня поэтом.
– Ни одна женщина не сравнится с тобой. Анна, ты особенная.
Я наклоняюсь, собираю розы и ставлю их в вазу.
– С тех пор как появилась ты, я не выпил ни капли алкоголя.
– Очевидно, тебе достаточно меня, чтобы опьянеть.
– Да, до исступления.
– Хотя ты врешь. Как только ты остаешься один, ты пьешь со своим другом Утрилло.
– Совсем немного. Рюмка абсента помогает мне увидеть глубину жизни. Но ничто не сравнится с тем спокойствием, которое даешь мне ты. Ты заставляешь меня размышлять и даже менять убеждения. Ты делаешь меня лучше.
Я заключаю ее в объятия и снова целую.
– Ты должна попробовать мои поцелуи с ароматом абсента.
Я смеюсь, но она на этот раз не поддерживает мое веселье. Она задумчиво смотрит на меня.
– Что такое? Ты внезапно стала серьезной.
– Я не люблю алкоголь, потому что не люблю терять контроль. И потом… – Она колеблется, опускает взгляд. – Теперь уже поздно.
Ее слова всегда несут глубокий смысл, особенно когда они повисают в воздухе, как сейчас.
– Что означает «теперь уже поздно»?
Анна смотрит на меня, ее глаза блестят.
– Я должна уехать.
– Ты уедешь с мужем?
– Не говори о нем! Он никогда не должен стоять между нами.
– Ты вернешься с ним в Россию?
– Я не хочу об этом говорить.
– Оставь его!
– Он не только мой муж, он моя родина.
Я чувствую, как жар подступает к вискам, сердце бешено колотится.
– Родина ничего не значит!
– Только не для русского человека.
Я пинаю бутылку, лежащую на полу, она разбивается о стену. В этот момент слышатся раскаты грома. Она подходит и обнимает меня.
– Вот… слышишь? Теперь всю оставшуюся жизнь, когда ты услышишь гром, ты должен вспоминать обо мне, а я о тебе. Мы должны поклясться в этом.
Я отталкиваю ее, она чуть не падает. Я кричу:
– Это слишком мало, мне этого недостаточно!
– Напротив, это очень много. Быть близкими не означает прикасаться друг к другу, а означает помнить о существовании друг друга.
– Это просто слова… Слова поэтессы.
– Поэта, – она меня поправляет, а по ее щекам уже текут слезы.
У меня нет чувства достоинства – мое сердце разбито, – и я умоляю ее:
– Прошу, не оставляй меня…
– Я в точности знаю, что буду испытывать от того, что тебя не будет рядом…
– Не оставляй меня!
– Я должна это сделать… Но мне грустно от этого, поверь.
Та часть меня, которая с появлением в моей жизни Анны скрылась, теперь пробивается наружу. Я чувствую, как растет мое отчаяние. Мне плохо, мне нужно выпить; я оглядываюсь и вижу початую бутылку вина, хватаю ее и делаю несколько глотков.
– Грустно? Неправда! Я тебе больше не верю.
– Я не могу остаться в Париже. Это не моя действительность.
– Твоя действительность – быть с мужчиной, которого ты не любишь?
– Я люблю его.
Я смотрю на нее взглядом, которым смотрят на убийц.
– Ты всегда говорила противоположное.
– Я его люблю по-иному, не так, как люблю тебя.
– Нельзя любить двоих.
– Ты прекрасно знаешь, что можно. В нем я люблю родной язык, который и есть мой способ существования. Если бы у тебя отняли холст, краски и мрамор, – что осталось бы от тебя?..
Моя боль не слышит никаких, даже разумных аргументов. Моя боль сильнее. Я пью еще.
Она достает из сумки лист бумаги и протягивает мне.
– Прочти. Я написала это для тебя, как будто я уже далеко.
Я отказываюсь взять эту бумагу и снова прикладываюсь к бутылке.
– Прочти.
Она продолжает держать руку протянутой, но я так и не беру лист. Тогда она читает мне письмо по памяти:
– «Я не знаю, жив ли ты или уже нет, могу ли я тебя еще где-то встретить в этом мире или должна оплакивать тебя как умершего в своих печальных вечерних мыслях. Но я отдала тебе – все. У меня никого не было ближе тебя».
Как только она заканчивает, снова слышатся раскаты грома, еще сильнее, чем прежде.
– Снова гром. Ты должен вспоминать обо мне, а я о тебе. Мы должны поклясться в этом.