Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 95

И тут же – попытка навести мосты, примирить непримиримое, соединить Ходасевича с Маяковским, напечатать рядом Бунина с Пильняком. В Берлине сталкиваются в полемических завихрениях люди полярных взглядов, здесь делаются попытки – как вскоре выяснится, обреченные на неудачу – создать «ничейную» землю, островок независимости, здесь образуется своего рода «накопитель» для желающих или получивших возможность ехать «туда» или «оттуда», здесь литераторы и политики, еще вчера заявлявшие о своей «непримиримости», порой совершенно внезапно для окружающих выступают с противоположными, «предотъездными» манифестами. В Германии, которая сама тяжело больна экономически – как страна, проигравшая войну, страна-должник, выплачивающая непомерные репарации, – скапливается более полумиллиона русских. И вершина этой гигантской пирамиды – русский Берлин.

Он не только дает приют разношерстным группам беженцев, но еще и является – и чем дальше, тем больше, вплоть до, в некотором смысле, рокового 1923 года – главным связующим звеном между русским зарубежьем и Советской Россией.

В Берлине начинает издавать собственный журнал «Беседа» М. Горький, занимающий в эту пору сложную позицию по отношению к происходящему (примеры: его письмо зампреду Совнаркома А. И. Рыкову с протестом против смертного приговора, грозящего лидерам эсеров, над которыми летом 1922 года открылся суд, или его книга «О русском крестьянстве», отрицающая наличие у русского крестьянства каких-либо созидательных сил). Здесь в конце 1921 года А. М. Ремизов, Андрей Белый и А. С. Ященко учреждают Дом искусств и Вольную философскую ассоциацию (по аналогии с организациями, существовавшими в Петрограде и Москве). В Берлин прибывают И. Эренбург, Б. Пильняк, В. Маяковский и другие полпреды и пропагандисты нового строя и новой литературы. Они деятельно влияют на настроения колеблющейся среды.

А к тому времени, когда в Германию из Франции перебрались Толстые, уже вовсю шли процессы брожения и расслоения. Непримиримость в отношении к советской власти среди довольно широких кругов постепенно уступает другим тенденциям: необходимости признать свершившиеся перемены как исторически необратимые. Такая переоценка выявилась уже в сменовеховстве или нововеховстве, манифестом которого стал выпущенный в июне 1921 года в Праге сборник «Смена вех» (Н. В. Устрялов, Ю. Н. Ключников, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин). Видные кадеты, профессора и публицисты выступили за признание большевизма единственной силой, которая способна вернуть былую мощь России (позднее большинство из них вернулось на Родину и было репрессировано).

Каких взглядов придерживался по приезде в Берлин А. Толстой, дознаться трудно. Та переменчивость, непостоянство, какие для него характерны, очень мешают сказать определенно. По крайней мере, в письмах к Бунину и тенью не проходит мысль в скором времени покинуть Германию и ехать дальше на восток.

Так, 16 ноября 1921 года он сообщает: «Милый Иван, приехали мы в Берлин, – Боже, здесь все иное. Очень похоже на Россию, во всяком случае, очень близко от России. Жизнь здесь приблизительно, как в Харькове при гетмане: марка падает, цены растут, товары прячутся. Но есть, конечно, и существенное отличие: там вся жизнь построена была на песке, на политике, на авантюре, – революция была только заказана сверху. Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают, как никто. Большевизма здесь не будет, это уже ясно. ‹…› Здесь вовсю идет издательская деятельность. На марки все это гроши, но, живя в Германии, зарабатывать можно неплохо. По всему видно, что у здешних издателей определенные планы торговать книгами с Россией. Вопрос со старым правописанием, очевидно, будет решен в положительном смысле. Скоро, скоро наступят времена полегче наших…»

«Суббота, 21 января 1922 г. Милый Иван, прости, что долго не отвечал тебе, недавно вернулся из Монстера и, закружившись, как ты это сам понимаешь, в вихре великосветской жизни, откладывал ответы на письма. Я удивляюсь – почему ты так упорно не хочешь ехать в Германию, на те, например, деньги, которые ты получил с вечера, ты мог жить в Берлине вдвоем в лучшем пансионе, в лучшей части города девять месяцев: жил бы барином, ни о чем не заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем тринадцать-четырнадцать марок в месяц, то есть меньше тысячи франков. Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето, то есть на самое тяжелое время. В Париже мы бы умерли с голоду. Заработки здесь таковы, что, разумеется, работой в журналах мне с семьей прокормиться трудно, – меня поддерживают книги, но ты одной бы построчной платой мог бы существовать безбедно. ‹…› Книжный рынок здесь очень велик и развивается с каждым месяцем, покупается все, даже такие книги, которые в довоенное время в России сели бы. И есть у всех надежда, что рынок увеличится продвижением книг в Россию: часть книг уже проникает туда, – не говоря уже о книгах с соглашательским оттенком, проникает обычная литература. ‹…› Словом, в Берлине сейчас уже около тридцати издательств, и все они, так или иначе, работают…»

Можно предположить все-таки, что в своих письмах к Бунину Толстой чего-то недоговаривает – и чего-то очень важного. А может быть, лучше сказать, что в нем совмещается несовместимое? Ведь способен же он был почти в одно и то же время желать победы мятежникам в Кронштадте (что подробно зафиксировано в дневниках В. Н. Муромцевой-Буниной) и – даже раньше – в феврале 1920 года писать своему близкому приятелю А. С. Ященко нечто уже определенно «сменовеховское» – до сменовеховцев – о России, и России новой:

«Когда началась катастрофа на юге, я приготовился к тому, чтобы самому себя утешать, найти в совершающемся хоть каплю хорошего. Но оказалось, и это было для самого себя удивительно, что утешать не только не пришлось, а точнее, помимо сознания я понял, что совершается грандиозное – Россия снова становится грозной и сильной. Я сравниваю 1917 и 1920, и кривая государственной мощи от нуля идет сильно вверх. Конечно, в России сейчас очень несладко и даже гнусно, но, думаю, мы достаточно вкусно поели, крепко поспали, славно побздели и увидели, к чему это привело. Приходится жить, применяясь к очень непривычной и неудобной обстановке, когда создаются государства, вырастают и формируются народы, когда дремлющая колесница истории вдруг начинает настегивать лошадей, и поди поспевай за ней малой рысью. Но хорошо только одно, что сейчас мы все уже миновали время чистого разрушения (не бессмысленного только в высоком плане) и входим в разрушительно-созидательный период истории. Доживем и до созидательного».

Поразительное признание, если учесть, что оно высказано в начале 1920 года! Ведь здесь почти что перифраз будущего открытого письма Н. В. Чайковскому, датированного апрелем 1922 года. Значит, все это время, наряду со всем тем, что было на поверхности, «на людях», в душе Толстого кипела огромная внутренняя работа, шла «примерка» к совершенно новым условиям, согласование «себя» с «историей». Еще раз хочу сказать о театральности его натуры, вкусе к «игре», притворству, можно сказать, любви к бескорыстной работе «на публику». Только этот чисто психологический ключ поможет, мне кажется, понять ту скорость, с которой развивались далее события.