Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 93

Восьмого сентября 1920 года в гостях у Ивана Алексеевича на «рю Оффенбах» – «все семейство Бальмонта и Ландау».

Рассуждали о политике, Бальмонт читал свои стихи, а затем, как водится, начались споры литературные. Вера Николаевна записала: «Ян говорил, что манера Тургенева для него нестерпима. Бальмонт считает, что он самый крупный русский поэт, что он и только он создал идеальный тип русской девушки. Ян: Но ведь эти образы бесплотны, вы сами вливаете в них содержание. Бальмонт: Вот это и хорошо. То и велико, во что можно вливать содержание. Ландау: Но вы и Иван Алексеевич, вы разве подписались бы хотя бы под «Накануне»? Ян, улыбнувшись: Нет.

Бальмонт с раздражением говорил о Толстом, ему не нравятся ни «Война и мир», ни «Казаки», ни «Анна Каренина». А какую глупость он писал об искусстве или о Шекспире. Выше всех писателей он (то есть Бальмонт. – О. М.) ставит Эдгара По.

Потом говорили о Москве. ‹…› Бальмонт сказал: Горький негодяй. Мне он говорит «они» и бранит «их», а сам Ленину пишет дифирамбы. ‹…› Он говорил, что нужно страдать вместе с Россией».

Вот пример вынужденного эмигрантского сближения. Сошлись антиподы, у которых, кажется, ничего общего нет и не может быть. После знакомства Бунина с Бальмонтом в далеком 1895 году («Был рыжий, стрижен ежиком, налит сизой кровью, шея, щеки в крупных нарывах», – вспомнит его молодым, в «молодой наглости», Иван Алексеевич через полвека) их пути расходятся так резко, что и упоминается он изредка и лишь в юмористическом, ироническом ключе, например, когда проходит слух в Одессе 1919 года, что «из Харькова к Бальмонту поехали еще две жены».

А теперь Бунин спорит с ним о Тургеневе и даже (невозможно представить!) выслушивает от него о «глупости» своего кумира – Льва Толстого. Зная страстность натуры Ивана Алексеевича, остается только поражаться этому. Ни одной точки соприкосновения.

Впрочем, нет – объединяло собравшихся одно: отношение к большевикам ^[15].

В ноябре того же года Бунин недвусмысленно выражает это свое отношение в статье против Уэллса, который написал свою знаменитую книгу «Россия во мгле», пронизанную симпатией к новому обществу.

Сильный сердечный приступ, который перенес Бунин в декабре 1920 года, вновь напомнил о возможности близкой смерти. Мысль о смерти, повторим, не покидала его, кажется, с начала осмысленной жизни, с начала творчества, способствовала созданию таких шедевров, как «Господин из Сан-Франциско». Но теперь он словно почувствовал ее физически. Быть может, сыграла свою роль и весть о кончине Леонида Андреева, на которую Иван Алексеевич откликается совершенно замечательной записью:

«Прочел отрывок из дневников покойного Андреева. «Покойного!» Как этому поверить! Вижу его со страшной ясностью, – живого, сильного, дерзко уверенного в себе, все что-то про себя думающего, стискивающего зубы, с гривой синеватых волос, смуглого, с блеском умных, сметливых глаз, и строгих, и вместе с тем играющих тайным весельем; как легко и приятно было говорить с ним, когда он переставал мудрствовать, когда мы говорили о чем-нибудь простом, жизненном, как чувствовалось тогда, какая это талантливая натура, насколько он от природы умней своих произведений и что не по тому пути пошел он, сбитый с толку Горьким и всей этой лживой и напыщенной атмосферой, что дошла до России из Европы и что так импонировала ему, в некоторых отношениях так и не выросшему из того толстовского гимназиста, который так гениально определен Толстым в одной черте: «Махин был гимназист с усами…»

Здесь весь Бунин: в своей запальчивости и в своей изумительной, ни с кем не сопоставимой изобразительной силе. И уже в некоем внутреннем примирении с тем, кого он вроде бы и не принимал и над чьими произведениями откровенно иронизировал (например: «В одном театре лез куда-то вверх по картонным гранитам некто с совершенно голым черепом, настойчиво у кого-то требовавший отворить ему какие-то врата» – злая пародия на андреевскую пьесу «Анатэма» в рассказе 1916 года «Старуха»). Нервные потрясения, голод, эпидемии, ужасы Гражданской войны и беженства – все это накладывает новые тени на портрет Леонида Андреева, уже посмертный, несущий на себе печать скрытой ранее симпатии к талантливому русскому человеку и писателю.

Перейти через эту огненную реку удалось далеко не всем. Бальмонт «очень деликатно» передал Вере Николаевне о смерти ее брата Всеволода Николаевича Муромцева еще осенью 1919 года от истощения. Впрочем, об этом она уже знала. Страшных фактов слишком много. У Шмелевых погиб единственный сын, не пожелавший уехать с врангелевцами из Крыма. Взят прямо из лазарета в Феодосии и в числе десятков тысяч офицеров, чиновников, священников расстрелян по приказу Белы Куна. У Зайцева растерзан толпой племянник, выпускник Павловского юнкерского училища, и убит сын Веры Алексеевны. А Бунин с отчаянием думает о любимом старшем брате: «Как я переживу, если Юлий умрет». Он еще не знает, что брата уже нет…

Слишком много жертв потребовал молох Гражданской войны.

7

Уже в 1921 году прорываются первые потки будущего размежевания с Буниным Толстого.

Внешне, правда, пока все то же: частые встречи, дружеские разговоры, горячие тирады Толстого против большевиков, особенно когда началось восстание в Кронштадте. Вера Николаевна записывает 7 февраля 1921 года: «Вернулись от Толстого. Наташи не было дома. ‹…› Я сидела в кресле и слушала разговоры двух писателей. Алеша утверждал, что в марте конец большевикам. А вот подошел и март. 7 марта Бунин отмечает: «Вечером Толстой. «Псков взят!» ‹…› Слава Богу, не волнуюсь». И еще, 13 марта: «Толстой, прибежавший от кн. Г. Е. Львова, закричал, что, по сведению князя, у большевиков не осталось ни одного города, кроме Москвы и Петербурга. В общем, все уже совсем уверены: «Начало конца». Сам Бунин, однако, к этому сообщению добавляет: «Я сомневаюсь».

Тут надо бы сказать о контрастности натур Толстого и Бунина – без желания кого-либо из них принизить или очернить. У Толстого всегда и во всем было много игры, театральности, преувеличенности, импульсивности, может быть, даже со скрытой иронией – и над собой, и над окружающими. Его оценки, самые категоричные, идут от настроения, переживания; они искренни и мимолетны. В общем – что-то вроде «легкого дыхания». Не то Бунин. Его поразительное жизнелюбие, обостренное ощущение каждого прожитого мига и наслаждение им сочетаются с ощущением неизбежного для каждого из нас конца; знаменитый силлогизм о смертности Кая жег и мучил его всю жизнь. А в ту пору он еще мрачно убежден и в ощущении конца, гибели, правда, совсем в ином смысле, чем у князя Львова, – конца надежд, гибели России. «Конец» – название его беспросветного рассказа, написанного в 1921 году.

А вокруг только ширится эйфория эмигрантских надежд, распространяются самые фантастические сплетни и слухи. Вот, например, князь Н. В. Аргутинский, человек весьма серьезный – бывший директор Эрмитажа, а затем первый секретарь русского посольства в Париже. Он «под секретом» рассказывает Бунину, что у его близких знакомых уже покупают сахарные заводы на Украине на миллионы фунтов стерлингов. А пресловутый П. П. Скоропадский, гетман «Украинской державы», по уверению того же Аргутинского, сообщает из Швейцарии, что скоро с помощью немцев будет восстановлена гетманщина. Но он, Скоропадский, просил-де сообщить, что все это так, до поры до времени, а сам он – русский монархист. Чем не продолжение бессмертных булгаковских «Дней Турбиных» с опереточным гетманом… Можно сказать, наступил некий массовый психоз, род помешательства от жажды принять желаемое за действительное. Не тогда ли и произошла описанная Буниным в «Воспоминаниях» продажа Алексеем Толстым мифического имения при деревне Порточки, каковая существовала лишь в пьесе «Каширская старина»?..