Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 96

Уже в феврале 1922 года на квартире редактора газеты «Руль» И. В. Гессена состоялся литературный вечер приехавшего из Советского Союза Б. Пильняка и А. Толстого. В марте, после создания левоэмигрантской газеты «Накануне», Толстой начинает сотрудничать в ней и становится заведующим литературным отделом. Эта редакция открывает свое отделение главной конторы и в Москве, в Большом Гнездниковском переулке. На страницах «Накануне» широко публикуются произведения советских писателей (правда, лишь тех, кого именуют тогда в самой России «попутчиками», а то и «внутренними эмигрантами», – К. Федина, Вс. Иванова, В. Катаева, Б. Пильняка и других, например М. Булгакова, который, однако, с разящей откровенностью занес в дневник: «Компания исключительной сволочи группируется в «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде ‹…› нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени»).

С этого момента в «русском Берлине» как бы воздвигается невидимая стена, разделяющая зарубежных литераторов на два лагеря. Некогда дружеские связи с Толстым постепенно сходят на нет. Бунин поддерживает близкие отношения с четой Мережковских и особенно задушевные – с Б. К. Зайцевым (их «две Веры» дружили еще с Москвы). Но вплоть до появления в Грассе «литературной академии» – кружка молодых писателей, с уходом Куприна, а затем Толстого, чувствует пустоту.

Письменный стол, работа только и спасают его.

1

Кажется, мрак в душе Бунина только сгущается, безысходность и отчаяние – усиливаются. Сколько тому свидетельств дневниковых, так сказать, «из первых уст»! Вот панихида по генералу Л. Г. Корнилову: «Как всегда, ужасно волновали молитвы, пение, плакал о России». Вот отпевание дочери Н. В. Чайковского: «…так было жалко, что я несколько раз плакал». Вот похороны Кедрина: «Все как будто хоронил и я – всю прежнюю жизнь, Россию…»

В 1922 году рождаются замечательные бунинские стихи «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…», очевидно навеянные строками Фофанова:

Но какая разница! Чувство старения, физического увядания стократ усиливается у Бунина ощущением бездомности, оторванности от Родины, не только в ее территориальном, географическом смысле, но, по собственному выражению Бунина, от всей «российской человечины» (между прочим, совершенно неожиданное для Бунина, можно сказать, какое-то «маяковское» выражение). Вот почему такой особенной горечью пропитаны его строки:

Гигантская общественная катастрофа, постигшая Россию, стократ усилила трагизм неминуемого приближения старости и в то же время отразилась на всем художественном мире Бунина, резко изменив его акценты.

2

Безумный художник (одноименный рассказ 1921 года) замыслил изобразить в канун зловеще-знаменательного 1917 года рождение «нового человека», окруженного светозарными ликами и лазурными небесами. Но вместо всеблагого Рождества на его картине возникают кровавые видения, «в полной противоположности его страстным мечтам. Дикое, черно-синее небо до зенита пылало пожарами, кровавым пламенем дымных, разрушающихся храмов, дворцов и жилищ. Дыбы, эшафоты и виселицы с удавленниками чернели на огненном фоне… Низ же картины являл беспорядочную груду мертвых – и свалку, грызню, драку живых, смешение нагих тел, рук и лиц. И лица эти, ощеренные, клыкастые, с глазами, выкатившимися из орбит, были столь мерзостны и грубы, столь искажены ненавистью, злобой, сладострастием братоубийства, что их можно было признать скорее за лица скотов, зверей, дьяволов, но никак не человеческие». Что это – «простой рассказ»? Нет, апокалиптическая притча о времени, символическая картина пришествия в этот мир дьявола со товарищи, торжество «дурной реальности» накануне Страшного Суда.

Опять-таки надо повторить, что отрицание революционной современности у Бунина шло не извне, не в результате внезапного переосмысления общественного опыта России или глубоко личной трагедии (как это было у Шмелева, Куприна или Тэффи). Ценности лишь постепенно передвигались в плоскость «вневременных» категорий, а так как это было для Бунина не изменой прежним заветам, а лишь обострением уже существовавших тенденций, никакого «слома», «кризиса» Бунин за рубежом не пережил. Напротив, драма эмиграции обозначила совершенно новые горизонты и позволила раскрыться лишь дремавшим возможностям.

Обращенные вспять симпатии, некогда неопределенные, имевшие цель эстетическую, получили теперь четкую социальную установку. Бунинский реализм расстается с натуралистическими поводырями и движется в направлении неосимволизма. Так, бронзовым и мраморным мавзолеем, высящимся посреди хлябей и бед, предстает Бунину чудом уцелевший в пору «такого великого и быстрого крушения Державы Российской» дворец екатерининских времен, с его золочеными гербами и латинскими изречениями на потолках, лаковыми полами, драгоценной мебелью, бюстами, статуями, портретами, редчайшими гравюрами и книгами («Несрочная весна»). Не принимая новой действительности, которая «царит уже крепко, входит уже в колею, в будни», герой рассказа целиком чувствует себя в мире мертвых, «навсегда и блаженно утвердившихся в своей неземной обители».

Смерть оказывается в поздних бунинских произведениях не только разрешительницей всех противоречий, но и (если действие хоть как-то соотносится с современностью) источником абсолютной, очищающей силы. Умерла ничтожная, зажившаяся старуха, и ее младший сын Таврило всю ночь читает над покойницей Псалтырь («Преображение»). И вот перед изумленным взором Гаврилы она, маленькая и жалкая, что еще вчера ютилась на печке, преображается в таинственное существо, «сокровенное бытие которого так же непостижимо, как Бог». А дальше – внимание, внимание – от нее уже «веет этим неземным, чистым, как смерть, и ледяным дыханием, и это она встанет сейчас судить весь мир, весь презренный в своей животности и бренности мир живых!».

О каком мире идет речь? Ведь не о том «молодом, сильном царстве», которое «развела» она, – не о большой и ладной их семье, не о богатом дворе. Снова, как и в «Безумном художнике», отвлеченный сюжет поражает побочную, злободневную цель. Таким образом, внутренняя тенденциозность – осуждение и проклятие совершившемуся – незаметно, но прочно пропитывает многие произведения Бунина 1920-х годов.