В поисках императора - читать онлайн книгу. Автор: Роберто Пацци cтр.№ 27

Здесь, рядом с нею, все слова теряли свое первоначальное значение. Один за другим падали в пустоту месяцы, годы этой войны, наполненные разговорами о смерти, о плене, о ранах. Он расхохотался, почувствовав, что его снова наполняет тот восторг, который проник в каждую клеточку его существа вчера утром, когда он забрался на дерево и впервые объял глазами бескрайнее зеленое море, где дожидалась встречи с ним невидимая юная таежная богиня.

Он взял ее за руку и прижал ладонь к своим губам, которые все еще улыбались. Теперь и она улыбнулась вместе с ним. Она повторила знак следовать за ней, и Игнат медленно подчинился.

– Аликс, не зажигай лампы, прошу тебя, пусть останется только свет фонарей с улицы.

Александра Феодоровна вошла в спальню и обнаружила, что муж не спит.

По потолку ползли тени редких прохожих. Николай смотрел на них и считал: уже целых пять, он не знал их имен, знал только число – пять. Шла игра: он воображал себе, что встречается с этими людьми в дороге, во время путешествия, которое всегда дарит возможность быстрого знакомства. После обычных фраз о погоде, рассказа о том, кто, куда и зачем едет, люди начинают чувствовать друг к другу непреодолимый интерес, симпатию и сближаются… Либо не чувствуют ничего подобного и ограничиваются вежливой улыбкой. Потом он вспомнил, что ни разу в жизни не путешествовал по своей воле и так и не смог поиграть в эту игру, побыть незнакомцем, который открывается перед соседом – постепенно, в том, как протягивает сигарету, закидывает ногу на ногу, закрывает окно. Нет, он никогда не был Улиссом, одетым в лохмотья, который приходит, и все в доме сразу же чувствуют, что он вернулся. Николай с первой минуты знакомства стоял на той самой высокой ступени, на которой только может оказаться человек: он был царем. Он никогда не оставлял товарищам по путешествию возможности присмотреться к нему в вагонной полутьме, прорезаемой заоконными огнями, привыкнуть к его лицу.

Что он вообще знал о путешествиях? В его вагоне всегда сияли лампы, шел ли поезд под открытым небом или в туннеле, по морскому побережью или вообще стоял на станциях. Синий царский поезд никогда не должен оставаться в темноте. Царь не может быть без света, его должны видеть. Сам он волен ни на кого не смотреть, но он знает, что за ним всегда следят чьи-то глаза. Для него в империи всегда одно и то же время суток, одно и то же освещение. Потому что империя – это и есть тот поезд, который всегда должен быть освещенным, и днем, и ночью. Не дай Бог, если царь на минуту останется в темноте, если вдруг состав войдет в туннель и невнимательный машинист забудет включить свет! Чем божество становится в темноте? Какой-то телесной формой, которую можно обнаружить лишь на ощупь, ничьим идолом, который не помнит своего имени? Вечный страх не узнать, где в этой темноте выход, где север и юг, верх и низ, правая сторона и левая, – к чему он был прелюдией? Куда вела эта темнота, если вообще куда-то вела?! Может быть, самым важным было именно движение, и его можно было почувствовать только тогда, когда свет исчезал, не существовал больше?

«Смелее, Николай, не бойся бояться!» – ему казалось, что он слышит эти слова от кого-то, кто хочет, чтобы он испугался, наконец-то по-настоящему испугался темноты, бросился в эту темноту, как прыгают с горы на ярмарочных аттракционах, на которых он бывал мальчиком, когда кажется, что ты летишь десятки метров, а прыжок-то был всего ничего, на полметра от силы.

На следующее утро свет был везде, он наполнил весь дом. Николаю казалось, что это награда за прошлую ночь; Аликс удалось вставить нитку в иголку, не надевая очков, и теперь она смотрела на мужа с благодарностью. От золотистого сияния нигде не было спасения, в самых потаенных уголках Ипатьевского дома не только тени, полутени не осталось, солнце позолотило всю пыль и паутину. Лучи, пробивающиеся сквозь давно не мытые оконные стекла, казались Алеше светом, льющимся из огромного ока Господа, каким его изображали на иконах. Женщин этот свет приглашал на танец чистоты: на мазурку Натертого Пола, вальс Вычищенной Мебели – на нечто достойное подобного кавалера. Мужчинам он добавлял капельку необычного вкуса во все, что они делали, заставлял откладывать мысли о будущем, давал острое ощущение настоящей минуты, из которой не хотелось уходить ни назад, в прошлое, ни вперед, в будущее. Солдаты ожидали своей вахты, Юровский – исполнения своих черных замыслов, повар – бифштексов, а доктор – успокоительных капель для Алексея. В таком нестерпимо ярком свете казалось чудом, что все вокруг происходит само по себе, без чьих-либо усилий.

«Что с ними сегодня? Они наэлектризованы, как призраки…» – думал про себя Юровский, глядя на Романовых и их слуг. Время будто бы остановилось немножко передохнуть: Татьяна часто смотрела на часы, но стрелки все не сдвигались с одиннадцати. Может, вся деятельность женщин продиктована лишь страхом перед тем, что время остановится? Может быть, женщины своей суетой хотят заставить день двигаться побыстрее, стремятся сдвинуть с места ослепшие часы? Николай прошелся по комнате туда и обратно, чтобы почувствовать, как напрягаются мускулы ног, как ритмично расширяется при дыхании грудная клетка, как бежит по сосудам кровь. Все, что предстояло сделать за день, сосредотачивалось в трех или четырех делах, и он не пытался думать о том, что было за пределами этих простейших действий, которые занимали его время: урок с детьми, чтение Библии вслух, прогулка по саду, разговор с доктором о здоровье Алеши, ежедневная запись в дневнике, молитва, завтрак, обед и ужин.

Но если этот свет был самим сгустившимся временем, он леденил открывшейся мудростью. Видеть и понимать для Николая значило теперь не интересоваться больше теми тремя-четырьмя привычными занятиями, которые заполняли его время. Тревога, которая не оставляла его прежде ни на минуту, была гарантией того, что он сможет вытерпеть нескончаемые часы в Екатеринбурге хотя бы из-за надежды уехать отсюда, спасти себя и свою семью. Надежда была теплой, полной любви к жизни, но она была жива лишь благодаря беспокойству и самообману. Шахматная доска дней и ночей казалась более белой и более черной, чем когда-либо прежде; Николаю чудилось, что переход света в тень и тени в свет происходит в сумасшедшем ритме, который уже не остановить. Это мелькание, неизвестно почему, напомнило ему о брате Михаиле, единственном из Романовых, кто умел забывать о своей крови, о том, что принадлежал к царской семье.

– Когда же ты, Николай, решишься поехать со мной, на первом же поезде, переодевшись коммивояжером? Увидишь, что будет! Не быть более никем… Представляешь, какое новое ощущение для одного из нас!

Николай всегда считал Михаила экстравагантным. Брат не производил впечатления человека, убежденного в важности собственной роли, он часто сбегал из Петербурга на Запад, хотя теперь Николай жалел, что все его родственники не сделали того же и вовремя. Годами Михаил жил за границей, а когда возвращался в Россию, окружал себя слугами, простолюдинами, которых осыпал дарами своей отчаянной царственности. Общество равных себе он отвергал, особенно не любил бывать с семьей: его скорее можно было найти где-нибудь в Орле, на кухне или в конюшне, с неизменным бокалом шампанского в руке, хохочущим в компании поваров и конюхов, соревнующимся с ними в разных глупостях с такой фамильярностью, которая не имела ничего общего с демократичностью и идеями равенства. Самый огромный из поваров Михаила, с толстыми, похожими на сосиски пальцами, увешанными кольцами, подаренными господином, налезающими только на первые фаланги, казался стражником сада земных наслаждений, где все были первыми и никто не мог навязывать своего превосходства силой. Если великому князю казалось, что слуга по-настоящему верен ему, он мог потребовать от того самых безрассудных поступков. Он говорил, например, что если тот испытывает хоть каплю благодарности к своему господину, то должен помочь ему умереть самой страшной смертью, должен тут же убить его. «Держи, стреляй в меня, помоги мне, если любишь меня!» – кричал князь и совал в руку слуге пистолет.