История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 84

В Консьержери обвиненные возбудили такое же любопытство, как и в Люксембургской тюрьме. Им было отведено то же помещение, в котором жирондисты провели последние дни своей жизни. Дантон говорил так же энергично, как и вначале. «Сегодня ровно год, – заметил он между прочим, – как я посоветовал учредить Революционный трибунал. Прошу в этом прощения у Бога и людей. Моей целью было предотвратить новую сентябрьскую резню, а не напустить бич Божий». Потом, выражая презрение к своим товарищам, убивавшим его, Дантон сказал: «Эти каины ничего не смыслят в делах правительства. Я всё оставляю в ужасающем беспорядке…» Чтобы характеризовать бессилие слабака Кутона и подлеца Робеспьера, он употребил выражения неприличные, но оригинальные, обличавшие большую свободу и веселость мысли. Один только раз он выразил нечто вроде сожаления в том, что принял участие в революции. «Лучше быть бедным рыбаком, – сказал Дантон, – нежели управлять людьми!»

Лакруа удивился множеству узников, наполнявших темницы, и жалкому их состоянию. «Как?! – сказали ему. – Неужели телеги, нагруженные жертвами, недостаточно ясно показывали вам, что творится в Париже?» А удивление его было искренним: великий урок тем, кто, задавшись политической целью, не останавливают свою мысль на личных страданиях жертв и как будто даже не верят в эти страдания, пока сами не увидят их.

На другой день подсудимые, числом пятнадцать человек, предстали перед трибуналом. В эту группу вошли пять вождей умеренной партии – Дантон, Эро де Сешель, Демулен, Филиппо и Лакруа; четыре депутата, обвиненные в подлоге, – Шабо, Базир, Делоне и Фабр д’Эглантин; оба шурина Шабо, братья Фрей; поставщик д’Эспаньяк; несчастный Вестерман, обвиненный в лихоимстве и в сообщничестве с Дантоном; наконец, два иностранца, друзья обвиненных, испанец Гусман и датчанин Дидерихс. Комитет имел целью смешать умеренных с лихоимцами и иноземцами и этим доказать, что умеренность есть продукт недостатка республиканской доблести в соединении с обольщениями золотом иноземцев.

Толпа на этот процесс сбежалась громадная. Дантон своим присутствием пробудил в людях частичку прежнего чувства. Фукье-Тенвиль, судья и присяжные, извлеченные из ничтожества его мощной рукой, чувствовали себя при нем неловко; его уверенная, гордая осанка смущала их, и он казался скорее обвинителем, нежели обвиняемым. Председатель Герман и Фукье-Тенвиль, вместо того чтобы назначить присяжных по жребию, согласно закону, назначили их по своему выбору и отобрали «надежных», по их собственному выражению.

Начался допрос подсудимых. На обычные вопросы касательно лет, имени и места жительства Дантон ответил, что ему тридцать четыре года, что имя его скоро будет в Пантеоне, а он сам – в небытии. Камиллу было тридцать три года, Базиру – двадцать девять, Эро де Сешелю и Филиппо – по тридцать четыре. Итак, это новая группа жертв, подобно жирондистской, тоже соединяла в себе таланты, мужество, патриотизм – и молодость.

Дантон, Демулен, Эро де Сешель и другие посетовали по поводу того, что их смешали с людьми, виновными в подлоге, но эта жалоба была оставлена без внимания. Сначала рассмотрели обвинение против Шабо, Базира, Делоне и Фабра. Шабо настаивал на своем и утверждал, что принял участие в заговоре биржевиков единственно для того, чтобы разоблачить его. Никто ему не поверил. Делоне был уличен. Фабр, несмотря на ловкую защиту, состоявшую в заявлении, что он, делая подчистки в копии декрета, думал, что это только проект, тоже был уличен Камбоном, откровенные и бескорыстные показания которого уничтожили его. Камбон доказал Фабру, что проекты декретов никогда не бывают подписаны, копия же, им подчищенная, была подписана пятью членами комиссии, и, следовательно, он не мог принять ее за проект. Защиты Базира, вина которого заключалась в том, что он не донес на виновных, почти не слушали, и он был приравнен к остальным. Потом суд перешел к д’Эспаньяку, который обвинялся в том, что подкупал Жюльена, чтобы тот поддерживал его подряды, а также в интриге Ост-Индской компании. Тут факты доказывались письмами, и д’Эспаньяк, при всем своем уме, ничего не мог поделать против таких улик.

Начался допрос Эро де Сешеля. Базир был признан виновным как друг Шабо; Эро де Сешель – за то, что был другом Базира, кое-что знал через него об интриге биржевиков, потворствовал эмигрантке, был дружен с умеренными и подал повод к предположению об умеренности своей кротостью, приветливостью, состоянием и дурно скрываемыми сожалениями.

После Эро подошла очередь Дантона. Глубокое молчание водворилось во всем собрании, когда он встал, чтобы говорить.

– Дантон, – обратился к нему председатель, – Конвент обвиняет вас в заговорах с Мирабо, Дюмурье, Орлеаном, жирондистами, иноземцами и фракцией, которая хочет восстановить Людовика XVII.

– Голос мой, – прогремел Дантон, – голос мой, столько раз возвышавшийся ради общей пользы, не затруднится опровергнуть клевету. Пусть явятся подлецы, обвиняющие меня, и я их покрою позором… Пусть комитеты придут сюда, я стану отвечать лишь в их присутствии; они нужны мне в качестве обвинителей и свидетелей… Пусть явятся… А впрочем, мне всё равно нет дела до вас и вашего суда… Я уже сказал вам: небытие скоро станет моим убежищем. Жизнь в тягость мне, избавьте меня от нее… Я жду не дождусь, когда от нее избавлюсь!

В конце этих слов Дантона одолевает негодование, ему претит отвечать подобным людям. Его требование заключается в том, чтобы были призваны комитеты, и он положительно отказывается отвечать иначе как в их присутствии.

Эти слова смутили суд и произвели большое волнение. Такая очная ставка была бы очень неудобна для комитетов: они бы непременно провалились и обвинение легко могло бы не состояться.

– Дантон, – сказал тогда председатель, – дерзость свойственна вине, а невинности свойственно спокойствие.

На это Дантон пылко ответил:

– Личную дерзость, несомненно, следует карать; но национальная дерзость, пример которой я столько раз подавал, благодаря которой я столько услуг принес свободе, – самая достойная изо всех добродетелей. Эта дерзость – моя; к ней я здесь прибегаю для пользы Республике против подлецов, обвиняющих меня. Когда на меня так низко клевещут, могу ли я сдержать себя? Не от такого революционера, каков я, ждите холодной защиты… Люди моей закалки недооценены в революциях… на их челе лежит печать гения свободы.

Говоря это, Дантон мотал головой своим привычным вызывающим движением. Его грозные черты производили глубокое впечатление. Народ, которого всегда трогает сила, издал одобрительный ропот.

– Меня, – продолжал Дантон, – обвиняют в заговорах с Мирабо, Дюмурье, Орлеаном! В том, что я пресмыкался перед гнусными деспотами!.. Мне приказывают отвечать правосудию неизбежному, неизменному! (Выражения, употребленные в обвинительном акте.) Это ты, подлый Сен-Жюст, ты ответишь потомству за обвинение против лучшего столпа свободы!.. Пробегая этот список гадостей, – присовокупляет Дантон, указывая на обвинительный акт, – я содрогаюсь всем существом!

Председатель снова советует Дантону быть спокойнее и приводит ему в пример Марата, который отвечал суду почтительно. Дантон берет себя в руки и объявляет, что если уж этого хотят, то он опишет свою жизнь. Тогда он напоминает о том, как трудно ему было добиться муниципальных должностей, как члены Учредительного собрания всеми силами старались не допустить его до них, как он оппонировал проектам Мирабо, а в особенности о том, как держал себя в тот пресловутый день, когда, обступив карету короля с громадной толпой, не пустил короля в Сен-Клу. Потом Дантон излагает свои действия на Марсовом поле, когда он привел народ подписывать петицию против королевской власти, и напоминает, что было побуждением к этой знаменитой петиции; напоминает, с какой смелостью первым потребовал низвержения престола в 1792 году; с каким мужеством провозгласил восстание вечером 9 августа; какую твердость обнаружил во всё время двенадцатичасового восстания.