История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 82

Соглашаясь на эту жертву, Робеспьер одним ударом уничтожал соперника, возвращал правительству его репутацию энергичного и бескомпромиссного, а главное – усиливал свою славу как поборника добродетели, карая человека, обвиняемого в любви к деньгам и удовольствиям. Кроме того, его уговаривали на эту жертву все его товарищи, завидовавшие Дантону еще более его самого. Кутону и Колло д’Эрбуа было небезызвестно, что знаменитый трибун относится к Робеспьеру с некоторым пренебрежением. Бийо, человек холодный и при этом кровожадный, находил в Дантоне что-то великое, подавляющее. Сен-Жюст, суровый и гордый догматик, чувствовал антипатию к деятельному, великодушному, щедрому революционеру и ясно видел, что умри Дантон, он, Сен-Жюст, сделается вторым лицом в Республике. Наконец, все знали, что, предлагая обновить состав комитета, Дантон думал оставить одного Робеспьера. Поэтому все обступили Робеспьера, и не понадобилось слишком больших усилий, чтобы вырвать у него решение, столь приятное его гордости. Неизвестно, вследствие каких объяснений состоялось это решение и в какой именно день, но вдруг все сделались таинственными и грозными.

В Конвенте, в Клубе якобинцев хранили глубокое молчание, но зловещие слухи начали ходить в городе – слухи о том, что Дантон, Демулен, Филиппо и Лакруа скоро будут принесены в жертву для упрочения власти их товарищей. Общие друзья Робеспьера и Дантона, пугаясь этих слухов и понимая, что после подобного акта уже ни одна голова не будет в безопасности, полагая, что и самому Робеспьеру нельзя будет жить спокойно, старались сблизить их и уговаривали объясниться. Робеспьер заперся в упорном молчании, не ответил на эти попытки и соблюдал суровую сдержанность. Когда ему стали говорить о давнишней дружбе с Дантоном, он лицемерно отвечал, что не может ничего сделать; что он ни за ни против своего товарища и на то и существует правосудие, чтобы защитить невинность; что же касается его лично, то вся жизнь его была жертвою чувств отечеству, и если его друг виновен, он с прискорбием пожертвует им Республике, но пожертвует как всеми прочими.

Стало ясно, что всё кончено, что лицемерный соперник Дантона не хочет быть ему ничем обязанным и предоставляет себе относительно него полную свободу действий. В самом деле, слухи о скором аресте подтверждались всё более. Друзья Дантона собирались у него, приставали, уговаривая стряхнуть нашедшую на него вялость и лень, опять выступить и показать это грозное чело, которое никогда не показывалось среди бури даром. «Знаю, – говорил Дантон на это, – они хотят арестовать меня… Да нет! – спохватывался он затем, – они не посмеют!..» Что ему оставалось делать? Бежать не было возможности. Какая страна захотела бы приютить у себя этого колосса? Да и неужели ему следовало подтвердить своим бегством клевету, распускаемую его врагами? Наконец, он любил свою родину. «Разве отечество можно унести с собою на подметках башмаков?» – говаривал он.

С другой стороны, оставаясь во Франции, Дантон располагал немногими средствами. Кордельеры были преданы ультрареволюционерам, якобинцы – Робеспьеру. На какую силу ему было опереться?.. Вот чего не сообразили те, кто не мог постичь, чтобы этот человек, разгромивший монархию 10 августа, поднявший народ против иноземцев, пал без сопротивления. Революционная гениальность заключается не в том, чтобы подогревать остывшую популярность и создавать силы из ничего, а в том, чтобы смело направлять народ, когда обладаешь его любовью. Великодушие Дантона, его уход от дел отдалили от него народ, во всяком случае настолько, что он не имел уже достаточных сил, чтобы низвергнуть господствующую власть. Сознавая свое бессилие, он ждал и только твердил: «Они не посмеют!» Действительно, можно было предположить, что перед таким великим именем, такими великими заслугами противники его задумаются. Потом Дантон опять впадал в свою лень и в беспечность, свойственную сильным личностям, которые ожидают опасности, не слишком волнуясь и не слишком стараясь избегнуть ее.

А комитет всё молчал, и зловещие слухи всё росли. Шесть дней прошло после казни Эбера. Было 9 жерминаля. Вдруг миролюбивые люди, возымевшие слишком смелые надежды вследствие падения партии бешеных, начали говорить, что скоро поклонению памяти Марата и Шалье придет конец, что в их жизни отыскались какие-то обстоятельства, которые превратят их, так же скоро, как Эбера, из великих патриотов в злодеев. Этот слух, связанный с мыслью о попятном движении, разошелся с необычайной быстротой, и повсюду повторяли, что бюсты Марата и Шалье скоро будут разбиты. Лежандр донес об этих слухах Конвенту и якобинцам, как бы протестуя от имени своих умеренных друзей против подобного проекта. «Будьте покойны, – заявил Колло якобинцам, – эти слухи будут опровергнуты. Мы разгромили гнусных людей, обманывавших народ, мы сорвали с них маску, но они не одни!.. Мы сорвем все маски. Пусть снисходительные не воображают, что мы ратовали за них, что мы для них собирались здесь на славные заседания. Мы скоро сумеем вывести их из заблуждения».

Действительно, на следующий день Комитет общественного спасения призвал к себе Комитет общественной безопасности и, чтобы придать своим мероприятиям больший авторитет, законодательный комитет. Сен-Жюст начинает говорить и в одном из тех яростных и коварных докладов, на которые он был такой мастер, обвиняет Дантона, Демулена, Филиппо и Лакруа и предлагает арестовать их. Члены обоих других комитетов, испуганные, трепещущие, не осмеливаются противоречить и надеются своим согласием отодвинуть опасность от себя. Приказывается хранить о происходящем глубочайшее молчание, и в ночь на 1 апреля (11 жерминаля) Дантон, Лакруа, Филиппо и Камилл Демулен подвергаются аресту и перевозятся в Люксембургскую тюрьму.

Уже с утра слух об этом событии разошелся по Парижу и поверг город в какое-то оцепенение. Конвент собрался, но хранил молчание, отчасти из страха. Комитет еще не подошел: члены комитета всегда заставляли себя ждать и успели уже усвоить высокомерную дерзость, которую дает власть. Лежандр, которого сочли недостаточно важным человеком, чтобы арестовать вместе с друзьями, поспешил заговорить первым: «Граждане, сегодня ночью арестованы четыре члена этого собрания, один из них Дантон; кто другие – я не знаю, но кто бы они ни были, я требую, чтобы мы их выслушали здесь, в Конвенте. Граждане, заявляю, что считаю Дантона таким же незапятнанным, как я сам, а я не думаю, чтобы кто-нибудь мог меня упрекнуть хоть в чем-нибудь. Я не стану нападать ни на одного члена комитетов, но я вправе опасаться, что частная ненависть и личные страсти отнимут у свободы людей, оказавших ей величайшие и полезнейшие услуги. Тот человек, который в 1792 году спас Францию своей энергией, заслуживает, чтобы его выслушали, и должен иметь возможность объясниться, когда его обвиняют в измене отечеству».

Предоставить Дантону возможность говорить в Конвенте было лучшим средством спасти его и разоблачить его противников. Многие члены хотели позволить ему говорить, но в эту минуту, раньше других членов комитета, вдруг входит Робеспьер и гневным, угрожающим тоном произносит следующие слова: «По давно не бывалому смятению, царствующему в собрании, по волнению, которое вызвал депутат, сейчас говоривший, видно, что речь идет о крупных интересах, о вопросе, будет ли сегодня нескольким людям дан перевес перед отечеством. Но как могли вы настолько забыть ваши принципы, чтобы хотеть сегодня доставить нескольким людям преимущество, в котором вы же недавно отказали Шабо, Делоне, Фабру д’Эглантину? Откуда такое различие в пользу определенных людей? Какое мне дело до похвал, которые человек воздает себе и своим друзьям?.. Слишком большой опыт научил нас не доверять этим похвалам. Всё дело не в том уже, совершил ли человек такое-то патриотическое действие, а в том, какова была вся его карьера.