История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 83

Лежандр, по-видимому, не знает имен всех арестованных лиц, однако они известны всему Конвенту. Его друг Лакруа находится в числе арестованных, и почему Лежандр притворяется, будто этого не знает? Потому что он хорошо знает, что нельзя защищать Лакруа без наглости. Он назвал Дантона, потому что думает, что с этим именем связана какая-то привилегия… Нет, мы не хотим привилегий, мы не хотим кумиров!..»

При этих последних словах раздаются рукоплескания, и трусы, которые в это мгновение сами трепещут перед кумиром, рукоплещут низвержению другого кумира, потому что он более не страшен.

Робеспьер продолжает: «Чем Дантон лучше Лафайета, Дюмурье, Бриссо, Фабра, Шабо или Эбера? Что говорят о нем, чего нельзя было бы сказать о них? Однако щадили ли вы их? Вам говорят о деспотизме комитетов, как будто доверие, дарованное вам народом и перенесенное вами на эти комитеты, не было верной гарантией их патриотизма. Высказывают какие-то опасения; но говорю вам, всякий, кто в настоящую минуту трепещет, виновен сам, потому что невинность не боится общественного надзора. – Тут вновь рукоплещут те же трусы, которые дрожат, но хотят доказать, что не трусят. – И меня тоже хотели напугать, – продолжает Робеспьер. – Меня хотели уверить, что опасность, подходя к Дантону, может дойти и до меня. Мне писали. Друзья Дантона закидали меня письмами, приставали ко мне лично; они думали, что память о старинной связи, прежняя вера в ложные добродетели охладят мое рвение и мою страсть к свободе.

Я объявляю, что если бы опасность, в которой находится Дантон, угрожала и мне, это соображение не остановило бы меня ни на минуту. Тут-то нам всем и требуется некоторое мужество и величие духа. Пошлым или преступным душам всегда страшно смотреть, как падают другие подобные им, потому что, не имея более перед собой преграды из преступников, они остаются под ярким светом истины. Но если в этом собрании есть пошлые души, то есть и геройские, и они сумеют побороть всякий ложный страх. Притом число виновных невелико; зло нашло между нами немногих сторонников, и ценою лишь нескольких голов отечество будет спасено».

Робеспьер набил руку в искусстве ловко и с уверенностью говорить то, что хотел сказать, но еще никогда не достигал такой ловкости и такого коварства. Говорить о жертве, которую приносил он лично, предоставляя Дантона его участи, вменяя себе это в заслугу, объявить,

что готов разделить с ним опасность, наконец, успокоить трусов, упоминая о малом числе виновных, – это было верхом лицемерия и ловкости. Цель была достигнута: все товарищи Робеспьера единогласно решили не дать четырем членам, арестованным этой ночью, выступить в Конвенте.

В эту минуту появляется Сен-Жюст и читает свой доклад. Его выступлениями всегда травили избранных жертв, потому что с хитроумной тонкостью, необходимой, чтобы искажать факты и придавать им значение, которого они не имели в действительности, Сен-Жюст соединял редкую силу и неистовство слога. Никогда еще не был он так ужасно красноречив, никогда так ужасно не лгал, потому что при всей своей ненависти не мог верить во всё, что утверждал в своем докладе. После длинной клеветы, возведенной на Филиппо, Камилла Демулена, Эро де Сешеля, после обвинения Лакруа Сен-Жюст наконец добирается до Дантона и выдумывает самые небывалые факты или безобразно искажает факты действительные, всем известные. Если верить ему, Дантон жаден, ленив, лжив и даже труслив: он продавал себя сначала Мирабо, потом Ламетам; вместе с Бриссо редактировал петицию, ставшую причиной стрельбы на Марсовом поле, не для того, чтобы низвергнуть монархию, а чтобы погибли лучшие граждане.

Потом он безнаказанно уехал в Арси-сюр-Об отдыхать и наслаждаться плодами казней, а 10 августа спрятался и показался опять только для того, чтобы сделаться министром. Он связался с орлеанской партией, и благодаря его влиянию герцог Орлеанский и Фабр попали в число депутатов. Затем Дантон связался с Дюмурье, к жирондистам он питал лишь притворную ненависть и всегда умел с ними ладить; был против 31 мая и хотел арестовать Анрио. После наказания Дюмурье, Орлеана и жирондистов он вступил в переговоры с партией, которая желала восстановить на престоле Людовика XVII. Он брал деньги из всех рук – Орлеана, Бурбонов, иноземцев, – обедал с банкирами и аристократами. Наконец, этот новый Каталина, алчный, ленивый, развратитель общественных нравов, еще раз схоронил себя в Арси-сюр-Об, чтобы насладиться награбленным добром. Затем он вернулся оттуда и опять стакнулся с врагами государства – Эбером и его кликой – через посредство иноземцев и с целью напасть на комитет и людей, которых Конвент облек своим доверием.

Выслушав это безбожное вранье, Конвент постановил: отдать под суд Дантона, Демулена, Филиппо, Эро де Сешеля и Лакруа. Арестованные депутаты были отвезены всё в ту же Люксембургскую тюрьму. Лакруа говорил Дантону:

– Нас арестовали! Нас!.. Никогда бы этого не подумал!

– Никогда бы не подумал? – повторил Дантон. – А я так и знал; меня уведомили.

– Ты знал и ничего не сделал?! – воскликнул Лакруа. – Вот она, твоя вечная лень; она погубила нас!

– Я не предполагал, чтобы они посмели привести свое намерение в исполнение, – возразил Дантон.

Все узники столпились у входа, чтобы посмотреть на знаменитого Дантона и Камилла Демулена, по милости которого луч надежды мелькнул в темницах. Дантон, по своему обыкновению, держался гордо, спокойно и довольно весело; Демулен был озадачен и печален; Филиппо волновался, но был, казалось, выше опасности. Эро де Сешель, опередивший их на несколько дней, выбежал навстречу друзьям и весело обнял их.

– Когда люди делают глупости, – сказал Дантон, – надо уметь смеяться над ними.

Заметив Томаса Пейна, он обратился к нему:

– То, что ты сделал для счастья и свободы твоего отечества, я тщетно старался сделать для своего. Я был счастлив менее тебя, но не более виновен… Меня посылают на эшафот: что ж, друзья, надо отправляться весело!..

На другой день, 2-го числа, обвинительный акт был препровожден в Люксембургскую тюрьму, и обвиненных перевели в Консьержери, чтобы оттуда уже отправить в Революционный трибунал. Демулен пришел в бешенство от чтения этого акта, исполненного самой гнусной лжи, но скоро успокоился и сказал печально: «Я отправляюсь на эшафот за то, что пролил несколько слезинок над участью стольких несчастливцев. Единственное, о чем я сожалею, умирая, это то, что я ничего не смог сделать для них». Все арестанты, каковы бы ни были их убеждения, относились к Демулену с теплым, искренним участием и горячо желали его спасения.

Филиппо сказал несколько слов о своей жене, но оставался спокоен и тих. Эро де Сешель сохранил всю грацию ума и манер, отличавшую его даже между людьми его круга и звания. Он обнял своего верного слугу, который остался при нем в Люксембургской тюрьме, но не мог следовать за ним в Консьержери, утешил его и ободрил.

В то же время в Консьержери были переведены Фабр, Шабо, Базир и Делоне. Решено было судить их вместе с Дантоном, чтобы запятнать его кажущимся сообщничеством с людьми, попавшимися на подлоге. Фабр был болен, почти при смерти. Шабо, не перестававший писать из тюрьмы Робеспьеру, умоляя его о пощаде, и расточать ему самую низкую лесть, чем нисколько его не тронул, теперь убедился, что ему не миновать смерти и позора, и решил отравить себя. Он принял сулемы, но страшные боли вызвали у него крики и стоны, он признался в своей попытке, не отказался от медицинской помощи и был переведен в Консьержери таким же больным, как Фабр. Среди мучений в его душе мелькнуло только одно чувство благороднее других: жгучее сожаление о том, что он скомпрометировал своего друга, Базира, не принявшего участия в его преступлении. «Базир! – повторял Шабо. – Бедный мой Базир! Ты-то тут при чем?»