История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 81

Но оставим эти постыдные препирательства между достойными друг друга подсудимыми и обвинителем. Если из этих негодяев, принесенных в жертву общественному спокойствию, некоторые личности и заслуживают более почетного места, то это несчастные иностранцы, Проли и Анахарсис Клоотс, приговоренные как агенты коалиции. Проли, как мы уже говорили, хорошо зная Бельгию, свою родину, порицал невежественное насилие, с которым якобинцы там распоряжались; он был поклонником таланта Дюмурье и сознался в этом перед судом. Благодаря своему знанию иностранных дворов он два или три раза оказался полезен Лебрену – и в этом тоже сознался. На это ему объявили: «Ты порицал революционную систему в Бельгии, ты восхищался изменником Дюмурье, ты был другом Лебрена – следовательно, ты агент иноземцев». Других фактов приведено не было. Что касается Клоотса, то его Всемирная республика, сто тысяч ливров дохода и попытка спасти какую-то эмигрантку были признаны достаточными уликами.

Едва началось судоговорение, как присяжные уже объявили себя достаточно просвещенными и приговорили всех к смертной казни. Один только человек был оправдан: некто Лабуро, служивший Комитету общественного спасения в этом деле в качестве шпиона.

Двадцать четвертого марта (4 жерминаля) в четыре часа пополудни осужденные были отвезены на место казни. Толпа была так же велика, как при любой из предшествовавших казней. Места занимали на телегах и на столах, расставленных для этого вокруг эшафота. Ни Ронсен, ни Клоотс не моргнули глазом, по их собственному страшному выражению. Эбер, изнемогая от стыда, подавленный всеобщим презрением, даже не старался преодолеть своего малодушия и ежеминутно падал в обморок, а чернь преследовала его до конца знакомым криком разносчиков «Чертовски зол отец Дюшен!».

Так эти жалкие люди были принесены в жертву необходимости установить твердое и сильное правительство; потребность в порядке и повиновении не была пустым софизмом, отговоркой для прикрытия излишних жестокостей. Вся Европа травила Францию, все агитаторы хотели захватить власть и компрометировали общее дело своими ссорами. Было необходимо, чтобы несколько наиболее энергичных людей присвоили себе власть, предмет стольких споров, удержали ее и употребили на то, чтобы дать отпор Европе. Жаль только, что против таких людишек была пущена в ход ложь, что в число их попал человек с таким мужеством, как Ронсен, такой безвредный фантазер, как Клоотс, наконец, может быть, и интриган, но уж никак не заговорщик, притом человек истинно честный, каковым был Проли.

Тотчас после казни эбертистов снисходительные возрадовались открыто и стали говорить, что они не ошибались, обличая Эбера, Ронсена и Венсана, если сам Комитет общественного спасения и сам Революционный трибунал казнили их. «В чем же нас обвиняют? – спрашивали они. – Вся наша вина в том, что мы упрекали этих крамольников в стремлении перевернуть вверх дном страну, уничтожить Национальный конвент, стать на место Комитета общественного спасения, усугубить опасность междоусобной войны опасностью войны религиозной и произвести всеобщий хаос. В этом же их обвинили Сен-Жюст и Фукье-Тенвиль, за это их послали на эшафот. Так почему же мы – заговорщики и враги Республики?»

Ничто не могло быть вернее этих рассуждений, и комитет был одного мнения с Камиллом Демуленом, Дантоном, Филиппо и Фабром по поводу опасности такого анархического буйства. Доказательством этому служит то, что с 31 мая Робеспьер не переставал защищать Дантона и Демулена и обвинять анархистов. Но, как мы уже сказали, комитет, карая последних, рисковал навлечь на себя обвинения в умеренности, поэтому должен был выказать большую строгость и относительно другой стороны. Следовало критиковать мнения Дантона и Демулена, хоть и разделяя эти мнения, беспощадно бить дантонистов в своих речах, чтобы не показалось, будто им потворствуют больше, нежели эбертистам. В своем докладе против обеих фракций Сен-Жюст одинаково обвинял ту и другую и обошел снисходительных грозным молчанием. У якобинцев Колло сказал, что еще не всё закончено, что готовится доклад против других лиц, еще не арестованных. К этим угрозам присоединился арест Эро де Сешеля.

Такие факты отнюдь не выдавали намерений делать какие-либо послабления, однако со всех сторон говорили, что комитет собирается повернуть вспять, смягчить революционную систему и карать только всякого рода головорезов. Те, кто желали возвращения к более милосердой политике, – узники, их семейства и все мирные граждане, называемые равнодушными, – предались неосторожным надеждам и стали громко говорить, что господство кровавых законов вот-вот кончится. Это скоро сделалось общим мнением; оно разошлось по департаментам, особенно распространилось в департаменте Рона, где уже несколько месяцев творились зверства и где Ронсен наводил на жителей такой ужас. В Лионе вздохнули свободнее, набрались даже смелости взглянуть в лицо угнетателям и предсказать, что скоро наступит конец их жестокостям.

Эти слухи, эти надежды мирного среднего сословия привели патриотов в негодование. Лионские якобинцы отписали в Париж, что аристократия снова поднимает голову, что с ними скоро уже нельзя будет справиться и если они не получат подкреплений и поощрений, то им останется один исход – самоубийство, к которому прибег патриот Гайар, когда Ронсен был арестован в первый раз.

«Я видел, – сказал Робеспьер в Клубе якобинцев, – письма некоторых лионских патриотов. Они все выражают то же отчаяние и, если им не будет оказано самое скорое пособие, найдут облегчение единственно в рецепте Кутона и Гайара. Коварная фракция, которая под вывеской преувеличенного патриотизма хотела истребить патриотов, сама истреблена, но это неважно для иноземца: у него всегда есть в запасе другое. Если бы Эбер восторжествовал, Конвент был бы ниспровергнут, Республика впала бы в хаос, тирания была бы удовлетворена; но под влиянием умеренных Конвент утрачивает свою энергию, злодеяния аристократии остаются безнаказанными, тираны торжествуют. Следовательно, иноземец питает надежды в отношении той и другой фракции и должен всем давать деньги, но ни к одной не привязываться. Какое ему дело до того, что Эбер умирает на эшафоте, когда у него остаются изменники другого рода, при помощи которых он точно так же может добиться своего? Следовательно, вы ничего не сделали, если у вас осталась еще одна фракция».

Одним словом, комитет признал необходимым смыть с себя обвинение в умеренности новым жертвоприношением. Робеспьер защитил Дантона, когда дерзкая фракция нападала на одного из знаменитейших патриотов. Тогда политический расчет и общая опасность побуждали его защищать своего старого товарища. Теперь же, продолжая защищать его, уже утратившего популярность, он компрометировал сам себя. К тому же поведение Дантона должно было навести эту завистливую душу на разные размышления. Что делал Дантон вдали от комитета? Окруженный такими людьми, как Филиппо и Демулен, он казался вдохновителем и главой этой новой секты, которая преследовала правительство критикой и горькими насмешками. С некоторых пор Дантон, сидя против кафедры, с которой выступали члены комитета, казалось, всем своим видом выражал угрозу и презрение. Его позы, его слова, передаваемые из уст в уста, его связи – всё доказывало, что он, отделившись от правительства, сделался цензором и держится в стороне как бы для того, чтобы преграждать правительству путь своей обширной славой. Это еще не всё. Хотя Дантон утратил свою популярность, однако всё еще пользовался репутацией человека, обладающего чрезвычайной отвагой и политической гениальностью. Не будь его, вне комитета не осталось бы ни одного громкого имени, да и в комитете были уже одни только второстепенные личности: Сен-Жюст, Кутон, Колло д’Эрбуа.