Страна утраченной эмпатии. Как советское прошлое влияет на российское настоящее - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Рощин cтр.№ 44

Показательно отношение, к примеру, к такому правдорубу, как майор Дымовский из знойного города Новороссийск. Прославился он благодаря тому, что одним из первых додумался применить жанр «публичного видеодоноса» Путину. На видео майор вживую рассказывал тогдашнему премьер-министру о безобразиях, творящихся в ГУВД Новороссийска. Видео какое-то время было популярным, однако интерес к Дымовскому, как и к появившимся у него бесчисленным видеопоследователям, быстро сошел на нет.

Как ни странно, но и на выборах у правдорубов в России почти нет шансов. Скорее даже наоборот: чаще всего опытные политтехнологи советуют своим кандидатам, если у них вдруг имеется какой-то убойный компромат на своих соперников, ни в коем случае не озвучивать его лично — потому что это только отпугнет избирателей.

Основному кандидату при этом максимум позволяется сдержанно прокомментировать обвинения «технического второго» фразами вроде «да, я слышал об этом, если это так, с этим непременно должны разобраться соответствующие органы». Но не больше!

Почему так? Почему российский обыватель, он же российский избиратель, до такой степени не приемлет правдорубов?

Главная причина — все та же: российский обыватель не желает иметь никаких общих дел с начальством, и в частности вникать в вопросы управления. Большинство россиян совершенно искренне считают, что вообще все, происходящее в стране за пределами их семейного круга, в лучшем случае — круга непосредственных знакомых, — их вообще не касается. На то есть «компетентные органы». В чем они компетентны и компетентны ли вообще — это, опять же, обывателя не волнует. Желание лезть не в свое дело полностью отбито предыдущими историческими периодами, в особенности последним столетием.

Правдоруб же, в глазах большей части населения, — едва ли не самый неприятный тип правдоискателя. Доносчик хотя бы пишет и шлет свои доносы тихо. Сутяга скандалит в заплеванном загоне судебного заседания, куда тоже мало кто ходит. А вот правдоруб обращается к обывателю напрямую, явно требуя не только внимания к себе, но и ожидая каких-то действий в свою поддержку.

А российский обыватель не верит ни в какие действия за пределами собственного «ближнего круга». И слушать правду от кого бы то ни было ему совершенно не хочется. Беда в том, что он ее и сам прекрасно знает. Но уверен, что сделать все равно ничего нельзя.

Название этой главы определенно вызовет протест у значительной части читателей. «Какой еще холокост?! Это ж про евреев! Это не мы, это фашисты! Мы-то тут при чем??» — и еще что-то в этом духе. На что я сразу возражу, что холокост — слово вообще-то греческое, а не еврейское, монополии на него ни у одного народа нет. А в нашей стране свой холокост, безусловно, был — это тридцатые-сороковые годы прошлого столетия, а если взять шире — то и вообще весь период с 1917 по 1953 год. Вот об этом холокосте, точнее, об отношении к нему современного российского обывателя мы и поговорим.

Собственно, уже само это возмущение вопросом весьма показательно. Российский обыватель определенно перекормлен чувством вины. Любые попытки упоминаний о «жертвах террора», ГУЛАГе, «сталинских преступлениях», «голодоморе» и — заодно — о том же холокосте он встречает в штыки. А модное во второй половине 80-х слово «покаяние» вообще стало для него нынче чем-то вроде красной тряпки для быка. Почему так?

Это явление, которое можно назвать чем-то вроде «внутреннего отрицания холокоста», для меня стало особенно отчетливо заметным в ту пору, когда я работал в «Колымском крае» — так местные жители называют Магаданскую область. Уж где-где, а там, казалось бы, в буквальном смысле каждый камень напоминает о гулаговском прошлом! Собственно, для местных жителей та память — обыденность.

Едешь по дороге из аэропорта в Магадан — шофер такси, как в иных краях об особо грибных и ягодных местах, рассказывает: «А вот, смотрите, тут справа лагерь в 1938 году полностью замерз, полторы тысячи человек, зэки вместе с охранниками. Уж больно суровая зима была, мороз около 50 градусов!» Только начинаешь приходить в себя от этих слов, шофер продолжает в том же спокойно-жизнерадостном тоне: «А вы знаете, что мы сейчас по костям едем?» — «Как по костям?!» — «Да так. Ведь дорогу эту тоже гулаговские зэки строили. Все эти бетонные плиты, почитай, на себе таскали — тогда ж без механизации обходились. Ну, а если какой зэк был уже доходяга, таскать больше не мог — он прямо в грязь падал, и плиту на него и клали. Тут под дорогой таких мноо-оого лежит…»

И так везде. Кроме того, в окрестностях Магадана, помимо нескольких действующих, осталось множество брошенных лагерей, где все сохранилось «как при Шаламове»: бараки, вышки с охранниками, «запретка» — все покосившееся, но еще вполне способное внушать ужас, особенно людям с воображением. И плюс ко всему — фирменное колымское небо: оно там кажется каким-то чрезвычайно низким, даже давящим, облака, на взгляд человека из средней полосы, проходят почти над головой. В Магадане летом нередки плотные туманы — и тогда кажется, что какое-то важное облако просто проходит через город.

Но я отвлекся. Так вот: неудивительно, что при такой богатой фактуре в Магадане периодически появляются энтузиасты, одержимые идеей как-то капитализировать мрачную славу «Колымского края». В конце концов, ГУЛАГ — один из немногих в существующем русском языке всемирно понятных брендов, наряду со словами «спутник» и «погром». Помню, в 1990 году в Западном Берлине продавал значок американскому туристу. На значке были только глянцевый синий фон, белая полоска и название города — Норильск. Турист никак не мог понять, зачем ему такой значок нужен и что это значит. До тех пор, пока я не догадался произнести волшебное словосочетание «Архипелаг ГУЛАГ». Сделка тут же состоялась к взаимному удовольствию. Впрочем, я опять отвлекся.

Так вот, энтузиасты в Магадане периодически носятся с идеей создать на базе одного — или нескольких — брошенных лагерей что-то вроде мемориального комплекса, «музея ГУЛАГа», и водить туда туристов со всего мира.

Да и идеологических препятствий вроде бы никаких — сталинизм у нас даже при Путине официально осуждается, ГУЛАГ никто не оправдывает, а валюта стране нужна… Вообще непонятно, почему такого музея — с гостиницей для экстремалов «поживи в бараке ГУЛАГа один день за 500 евро» — до сих пор не создано.

В чем же дело? Я познакомился в Магадане с парой таких энтузиастов. Самое удивительное — они там находятся в полном вакууме. То есть их идеи — и на уровне чиновников местного правительства, и на уровне так называемых простых людей — никем не поддерживаются. Они бьются в стеклянную стену.