Страна утраченной эмпатии. Как советское прошлое влияет на российское настоящее - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Рощин cтр.№ 45

Более того: всех прочих местных жителей идея педалировать гулаговское прошлое их края невероятно раздражает. Пугать заезжих командированных всякими историями и байками — это одно, а увековечивать память всерьез. Тут мы и слышим тот самый протест, о котором я упоминал в самом начале. «Да что, поговорить, что ли, больше не о чем?! Да при чем здесь наш край? Мы тут вообще ни при чем! У нас. вон. золото добывают, вот! У нас тут все рыбаки! Крабы! Давайте делать музеи об этом!» Подчеркну — это дружно заявляют не какие-то надутые чиновники, которых сам бог велел подозревать в «оторванности от нужд», а самые что ни на есть рядовые представители того самого народа. Шоферы, рыбаки, золотоискатели.

Так эта идея вот уже третий десяток лет и не сдвигается с мертвой точки.

Сама эта стыдливость, это агрессивно-обиженное «а мы тут при чем?!» — очень показательны. После своих поездок «на Колыму» я потом часто рассказывал эти истории — про замерзшие лагеря, про кости под дорогой — в других городах нашей необъятной Родины. Очень часто реакция была вполне неожиданной: вместо того чтобы вместе ужаснуться, мои собеседники махали рукой и сами вспоминали: «Да что Магадан! У нас вон, недалеко — то же самое, только еще круче!» И рассказывают, к примеру, про железную дорогу Мурманск — Ленинград: мол, вот мы в середине 70-х рядом со станцией с ребятами играли, а там отвалился огромный пласт земли от железнодорожной насыпи, и оттуда кости посыпались. «И мы это так спокойно восприняли. И не только мы, но и взрослые. Они нам рассказывали, что дорогу строили зэки и вдоль нее стояли лагеря. А закапывали заключенных прямо в полотно. И точно, приехали ремонтные бригады, все кости обратно закопали. А говорят, таких случаев уже много было — не будут же кости безымянных зэков перезахоранивать!» Это я привожу всего один такой рассказ из своего ЖЖ.

Или, к примеру, сидим мы с руководством дома культуры в одном из городков под Пензой, казалось бы, ничто не предвещает, пьем чай. Я рассказываю о Колыме, а мне в ответ — что тут буквально рядом целая дивизия в 1942 году умерла, то ли 10, то ли 15 тысяч человек — от голода. Она тут была на формировании, людей привезли с юга, в чем были, не кормили и не выпускали — ну, зимой почти все и умерли (кто хочет, может поискать по интернету — гибель 37-й стрелковой дивизии, ст. Селикса).

Однако уже давно вся эта тематика вызывает у обывателей агрессивное неприятие. Первая реакция — уже звучавший агрессивный вопрос «А мы тут при чем?!». Если в ответ указать на то, что все делается в память о безвинно погибших, надо ведь почтить ее, неужели не жалко — обыватель смягчится, но не слишком. Самые умеренные согласятся, что почтить надо, но тихо и как можно незаметнее: «Зачем акцентировать?» А самые резкие — просто обвинят в русофобии. На удивленный вопрос, при чем здесь русофобия, следует, как правило, уверенный ответ: «Ну как же, они ведь нас в этом обвиняют!» Далее следует, очевидно — «а мы тут ни при чем!», и на этом круг замыкается.

Истоки такого странного отношения следует искать, видимо, в уже описанном извечном разделении постсоветского народа на «мы» и «они».

Отсюда и идет неприятие всех форм увековечивания памяти о жертвах нашего собственного холокоста, проходившего, впрочем, примерно одновременно с гитлеровским. Во-первых, он содержит в себе весьма неприятный намек на возможность подобной участи и с самим русским зрителем — наш провинциал кожей чувствует оккупационную природу окружающей социальной действительности и свою беспомощность в противостоянии с ней. А во-вторых — русский обыватель отбивается от этой Памяти, поскольку считает ее попыткой возложить на него чужую вину. Ведь все это делали они! Извечные «они», слово, которым у нас в провинции традиционно обозначают власть и чиновников.

В этом, конечно, виден глубинный инфантилизм российского жителя — полный уход от ответственности за собственную социальную жизнь. Российские обыватели — взрослые как бы наполовину: они прекрасно ориентируются, прекрасно управляют собственной жизнью, так сказать, в ближайшем окружении — дом, работа, семья. Однако во всем том, что шире этого и касается более глобальных государственных проявлений, русский обыватель проявляет полный фатализм и покорность судьбе.

Если бы склеить эту разорванность сознания, соединить «мы» и «они», народ и номенклатуру, — серьезный и горький разговор о российском холокосте стал бы возможен. Боюсь, что не раньше.

Продолжаем наш цикл бесед об особенностях жизни в российской провинции. Поговорим о такой специфической — и весьма обширной — сфере российской жизни, как тюрьма.

Участница скандально известной панк-группы PussiRiot, отбывающая свою «двушечку» в мордовской колонии, написала открытое письмо. В нем, объясняя объявленную голодовку, она рассказала о царящих в месте ее заключения жутких условиях. Шокирующие моменты уже не раз перечислялись публицистами и цитировались в блогах: «Бригада заключенных шьет костюмы для полицейских, причем норма выработки без предупреждений может быть поднята со 100 до 150 в день. Работа с половины восьмого утра до половины первого ночи, на сон 4 часа, выходной раз в полтора месяца. Работа по воскресеньям. Заключенных держат на улице до обморожений, запрещают им ходить в туалет, очень плохо кормят… тех, кто не справляется, в наказание заставляют шить голыми (!). Оборудование постоянно ломается, его никто не ремонтирует, а за невыполнение нормы снова следуют наказания, причем для всей бригады целиком.» и т. д.

То, что началось в российской блогосфере в ответ на этот крик отчаяния, очень узнаваемо. Точно так же общественность еще с советских времен реагировала на шокирующие описания в СМИ «дедовщины» в армии, — сначала советской, потом российской. Были яростные крики «доколе?», требования «навести порядок» и всхлипы «какой ужас!». Перемежались они с циничными уверениями «бывалых», что все в порядке вещей, и, с одной стороны, никаких неприятных фактов не было, поскольку «кто-то очерняет» — а с другой стороны, «бывает еще и не то, но так и должно быть», так как только «дедовщина» и издевательства надзирателей обеспечивают «порядок и воспитание».

При этом реакция на приоткрывшиеся зверские стороны русской жизни всегда носит у нас крайне эмоциональный, но спорадический характер.

В эти периоды «дедовщина» вплывала в фокус общественного внимания. Когда же власть решала оставить студентов в покое — тут же и интерес общества к неуставным отношениям в армии мгновенно спадал почти до нуля.