Потерянное царство. Поход за имперским идеалом и сотворение русской нации (c 1470 года до наших дней) - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Плохий cтр.№ 84

Мы глубоко уважаем культуру, духовность и идеалы русского народа, но почему Москва должна принимать за нас решения на международных форумах (например, в Хельсинки и Белграде) по различным проблемам, обязательствам и тому подобному?! Почему культурные, творческие, научные, сельскохозяйственные и международные проблемы Украины должны определяться и планироваться в столице соседнего (даже союзного) государства? ^[31]

Русские националисты поняли, что Украина становится проблемой. В романе “Архипелаг ГУЛАГ” – пожалуй, главном произведении эпохи самиздата – Александр Солженицын сожалел о неудачных попытках соединить русских и украинцев, но продолжал надеяться, что они не разлучатся. Он писал: “А суть та, что хотя когда-то, в Киевский период, мы составляли единый народ, но с тех пор его разорвало, и веками шли врозь и вкось наши жизни, привычки, языки…”¹ Он обвинял коммунизм, особенно коммунизм 1930-1940-х годов, в разрыве, заставившем украинцев стремиться к независимости от России. Но независимо от различий обоих народов Солженицын, сын русского и украинки, хотел, чтобы оба народа остались вместе:

С Украиной будет чрезвычайно больно. Но надо знать их общий накал сейчас. Раз не уладилось за века – значит, выпало проявить благоразумие нам. Мы обязаны отдать решение им самим – федералистам или сепаратистам, кто у них кого убедит. Не уступить – безумие и жестокость. И чем мягче, чем терпимее, чем разъяснительнее мы будем сейчас, тем больше надежды восстановить единство в будущем. Пусть поживут, попробуют. Они быстро ощутят, что не все проблемы решаются отделением².

Развитие событий, которое предвидел Солженицын в 1960-х годах, внезапно стало реальностью в конце 1980-х, когда началась горбачевская перестройка. Солженицын смог предсказать будущее, потому что знал настроения украинских политических активистов – с некоторыми из них он общался в ГУЛАГе. К концу 1980-х годов политзаключенные, в том числе члены Украинской Хельсинкской группы, вышли на свободу и могли свободно участвовать в политической деятельности, предлагая свои варианты решения экономических, политических и национальных проблем политически намного более активному народу.

Идеи диссидентов вышли из подполья и стали доминантными во всех республикакх СССР, в первую очередь в России. И пусть первой из союзных республик свой суверенитет – верховенство республиканских законов над законами Союза – провозгласила Эстония, в восточнославянском ядре Союза об этом первой, летом 1990 года, заявила, что удивительно, не Украина и не Белоруссия, а “самая советская” нация СССР – Россия. Как же такое могло произойти?

Ответ следует искать прежде всего в том, что нарушилась насаждавшаяся десятилетиями связка русской идентичности с идентичностью советской. Это призошло, когда элита русской интеллигенции отмежевалась от провалившегося проекта советского коммунизма и отказалась нести ответственность за его деяния в прошлом, настоящем и будущем. Советская экономика слабела, партия утрачивала легитимность, и нерусские народы восстали против Москвы – центра системы, и еще шире – против русских, агентов и управляющих империей, если не ее властителей. Но те не стали брать на себя вину за злодеяния и промахи советской системы. Русские писатели-деревенщики давно считали, что главной жертвой коммунистического режима стали вовсе не нерусские республики Союза, а сама Россия. И теперь, как и все остальные, они могли открыто предъявлять счет режиму и наравне с обвинителями участвовать в состязаниях “кто больше пострадал”.

“Непродуманная коллективизация в 30-е годы нанесла не только крестьянству, но и всему русскому народу сильный урон, – утверждал писатель-деревенщик Василий Белов, выдвинувший свою кандидатуру на пост депутата советского парламента в 1989 году. – По моим сведениям, сейчас русских людей в стране меньше половины”³. В 1989 году этнически русские составляли 145 миллионов из 286 миллионов советских граждан. Их доля в советском населении действительно снижалась: нация стремительно менялась и не могла конкурировать по уровню рождаемости с традиционными исламскими республиками Центральной Азии. Например, в Таджикистане с 1970 по 1989 год население почти удвоилось, достигнув численности 4,2 миллиона человек. Но низкий уровень рождаемости в России был понят не как признак модернизации и итог урбанизации, а как страшное предупреждение – и более того, трагедия русского народа.

Пока в Москве пытались сформулировать ответ на проблемы распадавшейся империи, в регионах началась мобилизация широких масс русских и их русскоязычных союзников. Если столичные представители интеллигенции, скажем, упоминавшийся выше Белов, говорили о суверенной нации в процессе обретения своего облика, то их коллеги в республиках задействовали русских и русскоязычных как агентов, представителей и защитников советской империи. И в этом они полагались не на российских политических лидеров, которые были заняты строительством суверенной России, а на союзное руководство, которое, пытаясь сохранить СССР, мобилизовало русский национализм на периферии.

В 1989 году, провозгласив суверенитет своих республик, прибалты (эстонцы, латыши и литовцы) массово вышли на улицы и выступили против изменений в советской конституции, задуманных Москвой. Эти перемены позволили бы Центру, во-первых, отменять республиканские законы силой общесоюзных, а во-вторых, запретить выход республик из Союза в одностороннем порядке. Отвергнув саму мысль о советском контроле над их республиками самым решительным образом, активисты балтийских национальных движений (национальных фронтов) в августе 1989 года организовали Балтийский путь – цепь из людей, связавшую столицы республик: Таллин, Ригу и Вильнюс. Акцию устроили в 50-ю годовщину пакта Молотова – Риббентропа, который стал предтечей оккупации СССР Прибалтийских государств во Второй мировой войне.

При поддержке местных партийных комитетов, для которых восстание в Прибалтике означало потерю всего, союзное руководство в Москве нанесло ответный удар и задействовало в поддержку Союза этнических русских и русскоязычных. Чувствуя угрозу от возрождения местных языков и культур, они выступали, как правило, на стороне латвийского Интерфронта и эстонского Интернационального движения рабочих. Эти политические организации, поддерживаемые Кремлем, противодействовали национальным (народным) фронтам, созданным представителями титульных наций.

Эстония и Латвия были более уязвимы перед давлением из Центра, чем Литва. Наиболее шатким было положение Латвии: из 2,6 миллиона ее жителей латыши составляли всего 52 % населения, русские – 36 %, украинцы – 4,5 % и белорусы – 3,5 %. В Эстонии русские, украинцы и белорусы – части бывшей имперской русской нации – вместе составляли 35 % населения. Русские и другие восточные славяне, жившие в Прибалтийских республиках, по большей части приехали недавно, чтобы работать на промышленных предприятиях, созданных после войны и управляемых из Москвы. И если народные фронты настаивали на суверенитете и возможной независимости Прибалтийских республик, то интернациональные – совершенно наоборот.