Реки Аида - читать онлайн книгу. Автор: Марек Краевский cтр.№ 4

Конечно, в новом городе, где папа был, по ее словам мамы, «первый после Бога», говорили в основном по-польски, и добираться пешком к пляжу было немного дальше, чем в Куйбышеве, но зато деревьев в соседнем парке было гораздо больше.

Именно этим теплым сентябрьским днем 1946 года Люся — как обычно во второй половине дня — собралась в парк в сопровождении Чудака и своей новой подруги Зои, дочери их соседа, советского капитана. Опечаленная тем, что вместо полюбившегося дерева увидела только его срезанный пень, села в траву и открыла пачку шоколадных конфет, которую папа положил ей в тот день утром в ранец тайком от мамы. Пока она ела, Зоя и Чудак не сводили с неё глаз. Наконец Люся пощадила подругу и угостила её конфетами. Большая дворняга с длинными лапами и с вечно вздыбленной шерстью была вынуждена обмануться в своих ожиданиях.

— А я могу дать ему что-нибудь? — спросил мужской голос. — Он такой голодный…

Высокий лысый господин, одетый, несмотря на жару, в военное пальто и офицерские сапоги, держал в ладони кусок колбасы, Люся взглянула на него — он был доброжелателен и улыбался — и головой кивнула в знак согласия. Пес подошел недоверчиво и обнюхал колбасу.

Потом быстро щелкнул челюстями и поглотил деликатес, чуть не откусив мужчине пальцы. Лег в траву рядом Люсей, высунул язык и задышал тяжело и удовлетворенно.

— А, видишь, какой был голодный, — сказал медленно незнакомец. — Посмотри, как ему теперь хорошо, когда наелся… засыпает…

Зоя и Люся с удивлением присмотрелись к Чудаку, который действительно опустил голову на вытянутые передние лапы и поморгал сонно глазами, чтобы в конце концов наконец совсем их закрыть.

Люся вдруг почувствовала на своей шее костлявые пальцы. Она не могла двигать головой. Оказалась в воздухе. Под животом почувствовала угловатое плечо. Она висела головой вниз. Трава убегала ее перед глазами. Девочка начала кричать. Краем глаза она увидела какие-то цветы, которые высыпались из кармана плаща. Заметила также Чудака, встающего, но качающегося на своих лапах, Зою, кричащую и воющую, и каких-то двух людей, которые, очевидно, вышли в парк за дровами, потому что у них в руках пилы и топора. Заболевшие мышцы шеи Люси расслабились, и девочка повисла на плече убегающего, которые впивалось в ее живот. Вырвало резко, пачкая плащ незнакомца. Сквозь слезы она видела сначала траву, потом изогнутые корни деревьев, а потом тротуар улицы. Она услышала стук дверцы автомобиля. Через некоторое время уже ничего не видела. То, что только что произошло, было первым несчастьем в ее прежней радостной жизни.

Эдвард Попельский шел по улице Славянской в сторону площади Великопольских Повстанцев, называемой обычно Высшей Школы Коммерческой или новым «шаберплацем», чтобы отличить его от старого «шаберплаца», то есть от Грюнвальдской площади, где недавно ликвидировали цветник и торговлю всякой всячиной. Перед перекрестком с Олбинской прошел две овощных лавки и ресторан «Под Единицей», прошел быстро через улицу и вышел прямо на вывеску «Доктор Моисей Вольфштейн, врач общей практики, принимает ежедневно с 8 1/2 до 3 1/2». Прибывает польских вывесок, — думал Попельский. — Вроцлав полон новой жизнью, быстро развивается и хорошеет — как наряженный и напудренный труп.

Не чувствовал официально задекретированной радости от быстрого и спонтанного развития города, потому что в этой песне о подъеме из развалин звучала фальшивая нота о братской помощи, которую в восстановлении и в повседневных заботах предоставляли жителям советские войска. Эта пропагандистская и надоедливая радость вызывала у Попельского внезапные реакции.

— Милости нам москали не делают! — говорил он в ярости сам себе во время чтения ежедневных газет. — Они забрали наш Львов, а этот разрушенный самими город кинули нам как подачку! А мы должны радоваться помощи этих кацапов! А впрочем, какой помощи?! — поднимался и бил рукой в полотнище газеты. — Тем, что грабят и вывозят все это в Россию? От фрамуг окон до целых производственных линий фабрик!

Попельский не мог воздержаться от таких комментариев, которые были для него — разыскиваемого и УБ, и НКВД — чрезвычайно опасны, особенно что произносил их нередко в местах публичных, в которых копошилось от агентов безопасности. Наивысший риск, отсюда вытекающий, не следовал только из содержания этих комментариев, которые можно было во Вроцлаве слышать повсеместно из уст изгнанных со своей земли львовян, но, скорее, из их формы. Попельский не мог удержаться от окрашивания их грубым словом, а это сразу же могло вызвать у шпиков самые высокие подозрение. Сквернословие не сочеталось совершенно с его теперешней личностью — с его фальшивым социальным статусом и профессией.

Попельский прекрасно понимал, что люди не хотят уже войны и пытаются устроить свою жизнь заново в этом чужом городе, что хотят развлечений, что хотят здесь иметь детей и окунуться в спокойную и безопасную жизнь. Но для него война не закончилась, он жаждал крови Советов и их коллаборационистов, пытающих его отважную кузину. Он прежде всего хотел вернуться к великолепным паркам и пологим холмам Львова, отвергнуть a limine это кладбищенский город, из подвалов которого высыпались по ночам стаи крыс, разжиревших на человеческой падали. Понимание у него находили такие люди, как он — лесные волки, ликвидаторы предателей, мстители пограничников, убитых УПА, непокорные солдаты АК, подозрительные и огорченные положениями потсдамского договора. Брезговал счастливыми жителями Вроцлава так, как брезгуют бродягами, вьющими себе гнезда на кладбище и притворяющимися, что это их исконная родина. Родина Попельского было попрана советским сапогом и лежала далеко, отсечена новым шлагбаумом пропуска из-за предателей, фальшивых друзей и запуганных лидеров союзных держав. Твердо верил, что — вопреки последним сообщениям английского посла Зиллациуса — через несколько лет вернется во Львов и сделает то, о чем мечтал — встанет со своим отысканным внуком Ежиком на балконе любимой квартиры и в лучах солнце будет восхищаться пламенеющей осенью Иезуитского сада.

Сейчас светило солнце, которое подчеркивало уродство дикого, грязного рынка на площади у Надодранского вокзала, ограниченного уродливыми арендными домами и железнодорожным виадуком. Торговцы продавали фрукты, овощи и молочные продукты в грязных будках, на обитых толью прилавках, иногда их просто раскладывали на камнях или держали в руках. Никто не ждал пассивно клиента. Все кричали громко, а Попельский с интересом записывал мысленно фонетические и смысловые характеристики разных польских диалектов. Слышно было и красивый львовский заспев, рекламирующий «мецты» и «щенков чистых кровей», и шелест краковского говора, когда какой-то хулиган отгонял другого презрительным «пошел, пошел!», и верхние тоны познанской интонации в рекламировании «шнеки с глянцем», и грозные переломы «кулосов», родом из Польских центров. Продавцы, не прерывая беседы и расхваливания своих товаров, мешали дрянную сметану, которая подходила водой, поверх грязных и испорченных яиц укладывали яйца чистые и большие, и при этом смеялись, покрикивали и хватали покупателей за рукава, привлекая их к своим прилавкам. Однако ни одна грязная рука не протянулась в сторону Попельского. Люди кланялись ему, а некоторые даже снимали перед ним шапки.