Реки Аида - читать онлайн книгу. Автор: Марек Краевский cтр.№ 11

После этого обмена мнениями кто-то другой на месте Попельского почувствовал бы себя смущенным, извинился бы перед собеседником за свою не самую лучшую шутку, попросил бы о прощении за плоскую остроту. Так, вероятно, поступил бы кто-то, кто своего собеседника знает мельком и не до конца уверен в его реакции. Фальшивый ксендз был знаком, однако, с замаскированным Зорро очень хорошо. Они были самыми близкими друзьями, хотя встретились только дважды — во Львове девять и семь лет назад. Не была это, следовательно, многолетняя дружба, но самая интенсивная из возможных. Вместе пережили кое-что, что связывает полицейских и мужчин на всю жизнь — совместное расследование, общую опасность, общих любовниц и общее убийство. Эберхард Мок, бывший криминальный директор вроцлавского президиума полиции, позднее капитан Абвера, и Эдвард Попельский, польский полицейский, бывший комиссар следственного управления львовской воеводской комендатуры, позже лейтенант AK, — оба любители шантажа, латыни и женских прелестей в 1937 году проводили во Львове совместное расследование в громком деле Минотавра — монстра, который, как и его мифический прототип, убивать девственниц и частично их пожирал. Во время как раз этого расследования они выпили на брудершафт, обменялись любовницами в железнодорожном салоне, а два года спустя в подземных коридорах над Пелтвой совместно освободили мир от гада. И того и другого перепахала война. Жена Мока Карен пропала где-то в Festung Бреслау — не известно, раздавлена ее развалинами или изнасилована до смерти пьяными и прожженными сифилисом калмыками. Двухлетний внук Попельского Ежик пропал перед самой войной, а умственно больную дочь Риту убили в возрасте двадцати одного года соотечественники Мока, любители чистой и здоровой психически расы, которые в 1941 году приводили в порядок, то есть очищали от душевнобольных, психиатрическую клинику на львовском Кульпаркове. Друзья, которые столько раз и столько отдельно пережили и которых подвергли самым жестоким испытаниям, не должны вокруг друг друга танцевать вежливых контрдансов, не должны говорить друг другу «о, как мне жаль» или «извини, я не хотел тебя обидеть!». Молчания им было достаточно за гладкие слова, взгляда — за выражение сочувствия.

— С каких пор ты ксендз, брат? — Мок улыбнулся.

— С тех пор как на востоке Польши, — шептал ему через решетку Попельский, — в маленьком Хрубешове залез за шкуру тем, кто и тебя, и меня охотнее всего сегодня утопили в ложке воды. А ты? Скажи, мой старик, где ты живешь и как скрываешься от НКВД? Ведь твои шрамы и твоя маска — это, говоря попросту, надежный опознавательный знак. А это приравнивается к смертельному приговору или поездке в Сибирь!

— Этот опознавательный знак выжгли мне на морде в Гамбурге осенью сорок четвертого. — Мок тоже шептал. — Потом долго лечил ожоги в госпитале в Дрездене, прежде чем вернулся на службу. А потом уже война окончилась, и австрийский фельдфебель отправился в ад. Не успели зато вписать моего особого знака в вроцлавские акты Абвера, которые попали в руки НКВД. Ни один из давних вроцлавских воров и бандитов, которым удалось пережить войну, не знает моей обожженной морды. Я живу покуда вполне безопасно в подвал моего бывшего дома в Князе Малом и редко захожу в центр города. У меня контакт только с несколькими людьми, в том числе с немецким ксендзом из моего прихода. Он посредничает в нашей своеобразной встрече через годы. Неужели Церковь имеет лучшую разведку, чем весь тысячелетний Рейх! Может дойти до каждого. Жаль, что я не был ксендзом… Эта профессия прямо создана для меня. Уйду, наверное, в монастырь, когда откроется…

— Раньше окажешься там, где очень холодно.

— Нет. Скорее в секретной службе нового немецкого демократического государства… Знаешь, как там должны принять бывшего офицера Абвера?

Они умолкли. Попельский огляделся по костелу. Они не вызывали никакого интереса у группы женщин, которые отсчитывали четки.

— А ты, Эдуард, — прервал молчание Мок. — Как ты живешь и что тут собираешься делать? Исповедовать и совершать мессы в этом облике ксендза?

— Как я живу? Также живу с чувством вины, — выдохнул Попельский. — Потому что тайная политическая полиция, такое польско-советское гестапо, пытает Лёдзю… Хочет от нее вырвать информацию обо мне…

— Панна Леокадия, — пробормотал Мок. — Это удивительная, изысканная женщина, хотя никогда меня не любила… Она знает твою новую личность?

— Да, она помогала мне ее получить, связав меня с моим давним другом, ксендзом, который является высокопоставленным чиновником у нового инфулата. Лёдзя не пишет обо мне меня слова, хотя в последней записке написала, что больше не выдержит… Но я ее знаю. Не выдаст меня. Даже ее замучат насмерть…

Попельский повернулся к Моку так резко, что даже затрещала исповедальня.

— Эби, я должен ее оттуда вытащить! Поможешь мне?

— Ты доверяешь швабу?

Попельский заглянул ему глубоко в глаза. Увидел там легкую иронию и мрачную уверенность, сильное заверение и циничное изумление развлечение.

— Ты слышал о похищении дочери начальника сегодняшнего вроцлавского гестапо, Пляцыдa Бржозовского?

— У меня есть еще глаза и уши в этом городе. Я знаю, что похититель вернул ему ребенка, но, вероятно, изнасилованную, потому что Бржозовский, — Мок с трудом назвал это имя, — удвоил награду за похитителя и предполагаемого насильника. За живого платит четыре тысячи долларов. Весь Вроцлав ищет лысого мужчину с сросшимися бровями, весь Вроцлав хочет получить состояние! А хуже всего то, что, если я хорошо вижу через эти решетки исповедальни, описание насильника — это твой набросок, Эдуард!

— По двум причинам я хочу его взять. — Попельский с тревогой посмотрел на пожилого пана, который встал в очередь к его исповеди. — Я хочу, во-первых, обменять его на Леокадию, во-вторых, безопасно ходить по улицам. Поможешь мне? Ты же сам сказал, что у тебя есть еще глаза и уши в этом городе.

— Я помогу, — сказал медленно Мок. — Но трудно преследовать, когда за самими охотятся. Я рано или поздно буду обнаружен, но ты за этот твой Хру…бе…шов… Хорошо произношу это название? Ты можешь попасть куда-то подальше, чем в Сибирь…

— Эби, я знаю, кто этот сукин сын, который насилует девочек и рассыпает цветы. Я видел его тринадцать лет назад во Львове… Его нужно только отправить Бржозовскому… Мы попадем к нему благодаря наилучшей разведке в этом городе. Руководит ею мой ксендз, который вычислил даже твою пещеру в пригороде.

— Кто этот насильник? — спросил Мок.

— Он облысел или обрил свою голову. Уподобился мне… Не знаю, почему он это сделал, но знаю, почему насилует девочек и в каких обстоятельствах это делает. Посыпает их цветами… Я расскажу тебе, но это долгая история… У тебя есть немного времени? Предупреждаю: разболятся у тебя колени от стояния…

— Все в порядке. — Мок почесался под маской. — Я заслуживаю долгого покаяния. Я немного в жизни нагрешил.

Попельский высунулся из исповедальни и закричал пожилому пану, который молился и совершал перечисление грехов.

— Исповедь этой души заблудшей, — он указал пальцем на коленопреклоненного Мока, — очень много времени займет! Поищи себе, сын мой, другого исповедника, я не могу сегодня служить таинство исповеди.