Его темные глаза стали пустыми и черными, как у куклы. В
этом хорошеньком игрушечном лице не было ничего особенно доброго.
Я подняла руку, и он приземлился на нее. Он был тяжелее, чем
казался на вид, более плотный. Я помнила, что Нисевин полегче, больше костей,
чем мышц. Она ощущалась такой же скелетообразной, как выглядела. Шалфей был...
помясистей, вроде бы в его тонком теле было побольше вещества, чем у Нисевин.
Его крылья замерли, точно как огромные крылья бабочки. Он
слегка ими помахивал, глядя на меня, и я подумала, не машут ли они в ритме его
сердца.
Взлохмаченные светло-желтые волосы, густые и прямые,
небрежными прядями спадали вдоль его треугольного личика. Кое-где они касались
плеч. Было время, когда Андаис наказала бы его за такие длинные волосы. Только
мужчинам-сидхе позволялось иметь волосы длинные, как у женщин. Это был знак
статуса, знатности, избранности.
Кисти рук у него были не больше ногтя на моем мизинце. Одной
рукой он уперся в свою изящную талию, другую свесил вдоль тела, одну ногу
выставил вперед – дерзкая поза.
– Я возьму плату и дам тебе лекарство для рыцаря, если
нас оставят одних, – нагло заявил он.
Я невольно улыбнулась, и от моей улыбки его взгляд зажегся ненавистью.
– Я не ребенок, чтобы смотреть на меня так
снисходительно, принцесса. Я – мужчина. – Шалфей резко взмахнул обеими
руками. – Маленький, на ваш взгляд, но настоящий мужчина. Я не люблю,
когда на меня смотрят как на непослушное дитя.
Он почти точно угадал мои мысли – что он выглядит очень
мило, когда стоит передо мной такой дерзкий и такой крошечный. Я относилась к
нему как к игрушке, как к кукле или как к ребенку.
– Прости, Шалфей, ты прав. Ты – фейри, и ты – мужчина,
размер ничего не значит.
Он нахмурил бровки:
– Ты – принцесса, и ты просишь у меня прощения?
– Меня учили, что истинная царственность проявляется в
том, чтобы знать, когда ты прав и когда ошибаешься, и уметь признавать ошибки,
а не в ложной непогрешимости.
Он склонил голову набок, почти как птичка.
– Я слышал от других, что ты обращаешься со всеми по
справедливости, как прежде твой отец, – задумчиво произнес он.
– Приятно слышать, что моего отца помнят.
– Мы все помним принца Эссуса.
– Я всегда рада, когда есть с кем его вспомнить.
Шалфей пристально вгляделся в меня. Чувство при этом,
правда, возникало не совсем такое, как если бы смотрел в упор человек
покрупнее. Он словно уставился всем своим существом в мой правый глаз, хотя,
очевидно, он заметил мою улыбку и правильно ее интерпретировал – а значит, он
мог видеть все мое лицо. Похоже, это и был его способ смотреть в глаза. Я
просто не привыкла общаться с эльфами-крошками. Мой отец всегда относился к ним
с уважением, но он не брал меня с собой ко двору Нисевин, как ко двору Курага и
других монархов.
– Принц Эссус пользовался нашим уважением, принцесса,
но времена меняются, и мы должны меняться вместе с ними, – почти грустно
сказал эльф. Он посмотрел на меня, высокомерная гримаска снова появилась на его
лице – и я поборола желание усмехнуться при виде такого самоуверенного малыша.
Это вовсе не было забавно или мило; он был такой же личностью, как и все в этой
комнате. Но поверить в это по-настоящему было нелегко.
– Оставьте нас наедине, дабы я мог выполнить желание
моей королевы, и после вы получите лекарство для зеленого рыцаря.
Я обвела взглядом Дойла и Галена внутри комнаты и прочих –
сразу за дверью. Холод уже качал головой.
– Мои стражи не позволят мне остаться наедине с кем бы
то ни было из фейри любого двора.
– Ты думаешь, я должен быть польщен тем, что они
считают меня потенциальной угрозой? – Он повернулся на моей руке и ткнул
пальцем в Дойла. – Мрак знает меня издавна и знает, на что я способен...
или думает, что знает.
Шалфей снова повернулся ко мне, его голые ступни скользили
по моей коже, вызывая непривычные ощущения.
– Но мне все равно нужно уединение.
– Нет, – отрезал Дойл.
Шалфей развернулся к нему, поднявшись примерно на дюйм над
моей ладонью.
– Пойми, Мрак, все, что мне осталось, – выполнять
повеления моей королевы. Все, что у меня есть, – возможность точно
следовать ее словам. То, что я сделаю сегодня в этой комнате, будет ближе всего
к упоительной близости с женщиной, что я знал за очень долгое время. Неужели
попросить уединения – это слишком много?
Стражи в конце концов согласились, хоть и нехотя. Только
Китто по-прежнему цеплялся за мое тело, запутавшись в простынях.
– И этот тоже, – указал на гоблина Шалфей.
– Он едва не истаял сегодня. Шалфей, – возразила
я.
– Он неплохо выглядит.
– Его царь, Кураг, сообщил мне, что только мое тело,
моя плоть, моя магия удерживают Китто в мире людей. Ему необходимо оставаться в
контакте с моей кожей как можно дольше.
– Ты бы выбросила его из своей постели ради одного из
твоих воинов-сидхе.
– Нет, – тихо проговорил Китто. – Меня
одарили милостью оставаться здесь, когда они соединяются. Я видел, как их огонь
отбрасывал тени на стены – так ярко они пылали.
Шалфей слетел к поднятому вверх липу Китто.
– Гоблин, твой народ поедал моих сородичей в часы
войны.
– Сильные едят слабых. Таков мир, – сказал Китто.
– Гоблинский мир, – ответил Шалфей.
– Единственный, какой я знаю.
– Ты сейчас далеко от своего мира.
Китто закопался в простыни так, что виднелись только его
глаза.
– Теперь мой мир – это Мерри.
– И тебе нравится твой новый мир, гоблин?
– Я в тепле, в безопасности, и она носит мою отметину
на теле. Это хороший мир.
Шалфей еще несколько секунд держался в воздухе, а потом
спланировал на мою подставленную ладонь.
– Если гоблин даст самую торжественную клятву, что
ничего из того, что он увидит, услышит или почувствует любым из чувств, он не
расскажет никому, то пусть он остается.
Китто повторил обещание слово в слово.
– Отлично, – сказал Шалфей. Он обвел меня
взглядом, и хотя весь он был не больше моего предплечья, я вздрогнула и
почувствовала сильнейшее желание накрыться чем-нибудь. Маленький красный язычок
– будто капелька крови – облизал бледные губы. – Вначале – кровь,
лекарство – после.
Тон, которым он произнес слово "лекарство", едва
не заставил меня пожалеть, что я отпустила стражей. Он был меньше куклы Барби,
но в этот миг я его боялась.