Мелким шрифтом - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Глэнси cтр.№ 34

Обычно они случаются без предупреждения.

В тот же вечер я понял: еще одна напасть, с которой я долго пытался справиться, меня все–таки одолевает.

Небольшие припадки случались и раньше, правда, все чаще и чаще, но я ухитрялся скрывать их от окружающих, старательно внушал себе, что все идет хорошо, просто прекрасно.

Но зрелище развороченной больницы, останков солдат и детей — все это поставило меня на грань безумия; в тот вечер я привез домой очередной договор с ####: надо было довести его до ума. Просмотрел контракт и понял, что именно в нем не так. Стал вчитываться в текст, и тут меня снова настиг приступ дикой паники.

В глазах помутилось, ладони взмокли, и бумага мгновенно стала липкой от пота. Живот свело судорогой, я почувствовал новый рвотный позыв.

Глянув на контракт, я решил, что нашел источник своих неприятностей — это Бумага.

Контракт расползался на глазах; «твою мать, твою мать!» — бормотал я.

Вот оно, название напасти: Бумагофобия, страх перед документом.

Надо было проверить этот диагноз; я подошел к принтеру, взял два–три чистых листа и уставился на них — никакой реакции, ни малейшего намека на панику. Я спокойно трогал листки, нюхал, комкал — и ничего похожего на страх не испытывал. Стало быть, никакой бумагофобии у меня нет.

Но стоило мне глянуть на оружейный контракт, пробежать глазами условия договора, и голова тут же начинала кружиться, по телу бежала нервная дрожь.

Значит, дело не в бумаге. Не в бумаге как таковой. Дело в напечатанных на ней словах. У меня развился навязчивый страх перед словами, особенно перед предупреждениями.

Но одного понимания проблемы оказалось мало; от не. Го даже стало хуже. Несколько дней спустя я пошел обедать, и по дороге кто–то сунул мне в руку полиэтиленовый пакетик с бумажными платками.

Я машинально взял и поблагодарил.

Но обернувшись, увидел, что на шее у дарителя болтается крест, а на лице застыла улыбка: ага, небось какой–нибудь свидетель Иеговы. Я мельком взглянул на пачку платков и заметил налепленный на другой ее стороне клочок бумаги с надписью: «Жизнь трудна, но ты противься греху, иначе гореть тебе в аду. Иисус Любит Тебя».

Я выронил платки и прислонился к стене ближайшего дома перевести дух: в висках стучало, я едва дышал.

Вот тут до меня окончательно дошло, что после той трагедии с развороченной больницей у меня развилась настоящая, изнурительная фобия. У которой еще нет научного названия. И я изобрел слово, которое, пожалуй, точнее всего передает мой навязчивый страх перед длинными словами: гиппотомонструозесквипедалиофобия ^[146].

С того дня моя фобия только усиливалась и вскоре вышла из–под контроля. Выпадали особо тяжкие дни; вскоре я заже перестал замечать на улицах знак «Стоп» и прочие дорожные знаки, а в Лондоне пренебрегать ими очень опасно; несколько раз я чудом избежал верной смерти.

Я пребывал в великом смятении. Утратил уверенность в себе. И сознавал одно: в мире порядка нет и никогда не было; впервые в жизни я ощутил, каково это — оказаться на грани безумия.

Им очень трудно отомстить.

— А ты все носишь отцовские часы, — заметил Даг.

Я посмотрел на элегантные часы у себя на запястье иответил:

— Они пережили аварию лучше меня. Вообще ни царапинки.

— Красивые.

— Да, вот только старые — заводить надо каждое утро, и это, конечно, геморрой.

— А мне как раз нравится, что их надо заводить вручную, — сказал Даг. — Что–то в этом есть. Может, звучит глупо, но, когда я завожу часы, я представляю себе, что мой день — это что–то вроде старой игрушки, и вместе с часами я завожу и его. Мне нравится, как твои часы тикают — замечательный звук. Не то что эти унылые электронные — глотают мгновения твоей жизни молча, не утруждаясь предупредить тебя, что время–то проходит. А у часов твоего отца чудесный звук — как будто блюзмен тихонечко так, ногой в мягкой туфле, отбивает такт уходящему времени. Я однажды сказал это твоему отцу, и он посмотрел на меня как на чокнутого.

— Могу себе представить, — сказал я. — Он, скорее всего, вообще не понял, о чем вы.

— Он понимал больше, чем ты думаешь, — возразил Даг. — Мы с твоим отцом как–то понесли эти часы на Пикадилли — к одному сумасшедшему мастеру, починить. Твой отец радовался, как ребенок, когда тот вытаскивал блестящие шестеренки и вставлял их обратно. Подозреваю, мы последнее поколение, которое чинит, а не выбрасывает вещи. Твоего отца восхищала сама мысль, что часы можно чинить бесконечно, что они смогут пережить нас всех. В нем было больше от поэта, чем ты можешь даже предположить, Твой отец был выдающимся юристом, но и сердцеу него тоже было выдающееся.

— Ух ты, — только и сказал я, совершенно ошарашенный этим откровением и немного — возникшей перед глазами картиной: мой отец восхищенно смотрит на блестящие шестеренки в часах.

Даг сказал:

— Я заказал тебе еды. Надо перекусить. Сейчас смотаюсь вниз и принесу сэндвич с беконом. Еще я попросил барменшу сделать твой любимый кофе — капучино, правильно?

Даг ушел, и я поднес отцовские часы к уху. Негромкое «тик–так» успокаивало. Задолго до моего рождения этот непритязательный звук отмерял время жизни моего отца, а до этого — его отца. А сейчас отмеряет мое. После папиной смерти я был так зол на него и на его оговоренное условие — когда Оскар сочтет приемлемым! — что зашвырнул часы в ящик комода. Я пытался — так, как это умеют только избалованные неблагодарные дети, — бросить вызов мертвецу.

А незадолго до аварии я вынул часы из комода и надел на запястье. Так я не только начал зарабатывать прощение — часы напоминали мне, что скоро я миную некую невидимую точку невозврата. Помню, перед тем, как я сделал то, что я сделал, я приезжал на работу пораньше и, поднимаясь в лифте, пялился на себя в зеркало и распевал как полоумный, приводя себя в боевой настрой.

Время, оно ни ради кого годить не станет.

Придет ли, наконец, время, когда я прочту все не прочитанные до сих пор книги, штабелем громоздящиеся в моей комнате; начну регулярно ходить в спортзал и стану олимпийским чемпионом; загляну в гараж и выкину оттуда всю дрянь, которая мне наверняка никогда не понадобится; придет ли время проверить, что за подозрительное родимое пятно — словно лужица крепкого кофе — зловеще разрастается у меня на плече; наступит ли час, когда я отправлюсь в клуб, где будет играть классная музыка, соберутся чудесные люди, и впервые за долгое время я почувствую, что у меня вдруг задвигались руки и ноги, голова закачалась в такт — и выяснится, что я — как прежде! — танцую и кайфую, а вокруг полным–полно незнакомых улыбчивых людей; когда настанет удобный миг, и я на минутку сяду отдохнуть от шума; когда совесть перестанет тихо укорять меня за то малое, чем я в своей жизни довольствовался; когда же придет пора взять гитару и попытаться выучить хотя бы один аккорд из моей любимой песни «Между двух огней»; когда же, наконец, ежеминутные порывы вдохновения улягутся или отлетят навсегда, когда придет пора позвонить родителям моей жены и сказать: «Мне нелегко говорить это вам, Джой и Фред, но ваша дочка, которую вы любите больше жизни, стыдится вас и внуков она никогда вам не родит»; когда наступит время убрать подальше от жены ее ноутбук и мобильник, усадить ее рядом и сказать: «Послушай, милая, во мне все постепенно мертвеет, и я подозреваю, что кислота, разъедающая мое нутро, — это ты»; когда же придет, наконец, время, и я стану перед Оскаром, гляну в его тухлые зенки и скажу: «Ты захапал отцовскую компанию и замарал ее грязью из–за своей жадности и непомерных амбиций»; когда же, наконец, я встану из–за рабочего стола, швырну телефон об стенку и уйду из конторы, чтобы никогда больше туда не возвращаться; когда, наконец, я оправлю брату Малколму такое сообщение: «Я по тебе скучаю, прости, что редко пишу, а твои письма настолько полны жизни, что я пугаюсь: вдруг, если я тебе напишу, мое послание ясно покажет, насколько моя жизнь теперь пронизана смертью»; когда же я выберу время навестить могилы мамы и папы; когда пойму, что Даг вновь пытается мне помочь, и не стану молча махать ему на прощание, словно вслед последней отплывающей от «Гитаника» шлюпке, а схвачу его за руку и скажу: «Да, пожалуйста, помогите мне! По–моему, я запутался и теперь ума не приложу, что делать»; когда же придет час позвонить Сандре: «Сандра, — скажу я, — моя жена почему–то тебя ненавидит, а я хочу с тобой повидаться, подружиться, давай сходим куда–нибудь, поужинаем вместе: только ты и я»; придет ли время, когда я смирюсь с тем, что каждый мой день почти целиком уходит на обслуживание больших шишек, подавляющих маленьких людей, придет ли время, когда я перехвачу рычаги управления и совершу что–то важное, когда же придет это время?!