— Внемли мне, Задкиил, — вдруг заговорил Илларион, — у меня для тебя есть пророчество.
Кен встрепенулся, как и Хизер, которая как раз была на обратном пути к Земле.
— Так случилось, что сегодня с восходом ущербной луны богиня Астарта примет телесный облик и будет являть себя всем видам существ нижних галактик, дабы посеять семена лунарной мудрости.
— Ух! — вырвалось у Хизер.
— Советую вам держать в состоянии готовности вашу персональную ауру. Призовите на помощь не знающий границ легион ультрафиолетовых частиц. Стремитесь любой ценой сохранить ритм и информацию при чтении молитв. Не вздумайте только предлагать этой особе ничего горячительного.
— Ни в коем случае! — (Как только этот Илларион мог подумать, что они настолько вульгарны?!) — Простите, нам хотелось бы знать конкретное время.
Но Илларион уже прервал связь, наверное, перенеся себя в какую-нибудь другую галактику, которая ему была больше по вкусу, по всей вероятности, опять стал частью сонма палящих звезд и божественных эманаций Солнца. В небесах возникла и тут же исчезла надпись «Я есть».
Кен с глубоким вздохом выскользнул из своего эфемерного второго «я» и вернулся в полный терний и тревог будничный мир.
— Ну? Что ты по этому поводу думаешь? — спросил он супругу.
— Как тебе сказать… Жизнь, представленная как свет сестринского соединения ангелов? Трактовка доктрины перерождений? Но тебе не кажется, что он повторяется? И потом, с чего это Илларион решил открыть это именно тебе? — стараясь скрыть обиду, спросила Хизер.
Кен вспыхнул, пожал плечами и сосредоточил взгляд на подошве подвернутой ноги.
— Ты не считаешь, что мы должны рассказать все остальным?
— Конечно, — отозвался Кен. — С нашей стороны было бы нечестно промолчать. Однако не следует забывать о состоянии Учителя. Он уже немолод, и у него слабое здоровье. Любая неожиданность может стать для него фатальной. Он может не выдержать.
Сугами доила Калипсо. Она прислонилась щекой к коричнево-белому козьему боку и бережно сдавливала ее сморщенные соски. Молоко струйкой сбегало в пластиковое ведерко.
Когда Калипсо не жевала траву на лужайке, она находилась в специальном помещении, — чистеньком, с дверцей из двух половинок. На полках были разложены яблоки. Несмотря на то что они уже несколько сморщились, они наполняли помещение душистым ароматом, так же как и травяная подстилка, которую меняли ежедневно.
Сугами любила это место. Любила его тишину, золотистую теплоту утреннего солнца, отражавшегося от беленых стен. Оно напоминало ей Зал Солнца, где они собирались для медитаций, здесь было так же сияюще чисто и спокойно. Она сама улыбнулась своему сравнению: что может быть особо духовного в старом хлеву? Но ведь Учитель сказал, что Господь может присутствовать в любом месте, — главное, чтобы твое сердце было открыто и полно смирения.
— Так что отчего бы Ему и не быть здесь, правда, Калли?
Сугами стряхнула в ведерко последние капли молока и погладила теплое крапчатое вымя. Калипсо повернула к ней голову, задрала похожую на большую резинку верхнюю губу и окинула доярку внимательным взглядом. Зрачки у козы были как две горизонтальных щелки на ярко-желтом фоне, а еще у нее была небольшая бородка из пушистых и кудрявых, как у маленькой девочки, волос. Выражение глаз у нее не менялось никогда. Она всегда выглядела задумчивой и несколько самодовольной, словно хранила секрет, о котором кроме нее никто не знал. Черное копытце слегка шевельнулось, и Сугами поспешила отодвинуть ведерко с молоком подальше. Колокольчик на шее Калипсо недовольно звякнул, для нее не было большего удовольствия, как опрокинуть ведерко с молоком.
С минуты на минуту должен был прийти Кристофер, чтобы отвести ее пощипать траву. Идея заключалась в том, чтобы последовательно обходить с ней все лужайки. После того как Калипсо попасется на них, они становились как бархат. С тех пор как бензокосилка была признана экологически вредной, за идею передать права стрижки травы козе проголосовало подавляющее большинство. Воздержался только Кен, у которого была аллергия на молоко.
Сугами надела на шею козы кожаный ошейник и дала ей яблоко. Второе она опустила в прелестную матерчатую сумочку, висящую на спинке стула. Сумочка была подарком от Мэй ко дню рождения. Вышитая цветущими подсолнечниками и лиловыми ирисами на коричневом фоне земли, она была такой же, как у самой Мэй, и Сугами не могла ею налюбоваться. Только на сумке Сугами подсолнечники были чуть бледнее, из-за того что в Каустоне закончились золотисто-оранжевые нитки и остались только густо-желтые, как янтарь. Сугами была растрогана подарком. Она представила, как Мэй, сидя у себя, трудилась над вышивкой потихоньку от нее, потому что ею руководило желание доставлять радость другому.
После приезда в Поместье Сугами не раз испытывала на себе доброту окружающих, не говоря уже о доброте самого Учителя. Незначительные, но так много значащие для нее знаки сочувствия, всегдашняя и всеобщая готовность выслушать и утешить, совместное выполнение несложных домашних обязанностей… Теперь, после того как всем стало известно, кто она на самом деле, все, конечно, скоро изменится. Да, они, разумеется, будут стараться не показывать вида, будто что-то изменилось, но это все равно проявится. Рано или поздно деньги свершат свое черное дело и возведут стену между нею и остальными.
Сугами горько улыбнулась, вспомнив о том, какие великие надежды она возлагала на идею сменить себе имя и фамилию и вместе со старым именем оставить в Лондоне прежнюю себя. Какая наивность, какое ребячество! Да и как можно было надеяться зачеркнуть и забыть двадцать мучительных лет, прибегнув к такому банальному приему? И все же у нее это получилось. Под именем Шейлы Грей она приобрела новых знакомых и завоевала их дружбу. Теперешнее имя, означавшее «Танцующий Ветерок», она получила от Учителя. Он предложил ей это имя, заметив ее серьезный интерес к учению веданты и искреннее желание искать свой путь в этом направлении. Ее переполняло чувство глубокой благодарности, которое она принимала за счастье, потому что не знала, что это такое.
И тут в группе появился он, Кристофер. Дружеские, ни к чему не обязывающие отношения завязались у них почти с первого дня. Он беззлобно поддразнивал ее (злость была ему несвойственна), театрально прижимал ладони к сердцу, словно изнемогая от любви, и клялся, что наложит на себя руки, если она не ответит ему взаимностью. Так он вел себя при всех. Когда же оставался с ней наедине, то становился совсем другим. Рассказывал о себе, о своих надеждах на будущее, о своей заветной мечте оставить профессию оператора и стать сценаристом и продюсером. Иногда он целовал ее, нежно и бережно. Его поцелуи были совсем не похожи на те жевательные упражнения, с которыми ей приходилось сталкиваться.
Когда Сугами думала о том, что Кристофер скоро уедет, она вынуждена была постоянно повторять слова Учителя, что все, что ей нужно для счастья, находится не где-то в пространстве и не в чьих-то руках, а в ее собственном сердце. Она считала, что это слишком суровый принцип, обрекающий человека на полное одиночество, а она и без того слишком долго была одинока.