Черновик человека - читать онлайн книгу. Автор: Мария Рыбакова cтр.№ 24

А мама ему вторит: мы очень обеспокоены твоим будущим, мы хотим, чтобы у тебя все было хорошо, мы решили уехать. Я спрашиваю: куда? Думал, в другой город. Они говорят: в Америку. У меня кусок застрял в горле.

Я знаю, так бывает: горло вдруг сжимает спазм и глотать невозможно. У меня так было, когда я поняла, что бог от меня отвернулся. Мне тогда тринадцать было. Мы с Ба прилетаем из Америки, а нас никто не встречает. Ни один журналист. Ты сам подумай, ну кто тогда в Америку ездил? Это же было большое событие. Ребенок ездил в Америку, читал стихи, все его слушали. А на родине вдруг – никого.

Мне так не хотелось уезжать, Света!

Эрик поворачивается набок, подпирает кулаком щеку, смотрит на нее лучистым взглядом.

Неужели ты никогда не врал, Эрик, неужели не воровал, не втирался в доверие, не льстил, не говорил того, что положено было говорить? Откуда такая лучистость, откуда эта улыбка в пол-лица?

У меня в Одессе было все родное. Улица – моя, лестница – моя, кровать – моя, окно – мое, лавочка во дворе – не моя, конечно, а все же родная, я там свое имя нацарапал.

Когда не бегал с друзьями наперегонки, ходил в шахматный клуб, мог проводить там часы, иногда играл со взрослыми, серьезными дядями в очках и в беретах, дяди ставили на шахматный стол пепельницы, затягивались сигаретой в размышлении о следующем ходе.

Я так и не знаю, Эрик, какая фигура как ходит. Знаю только, что пешка может пробраться в королевы. А королеву в пешки разжаловать могут? Или только сразу съесть, без остатка?

…Друзья – мои, набережная – моя, слова – мои, город – мой, я без него – не я. Куда же я поеду? А родители говорят: ты еще маленький, у тебя все впереди.

А меня тогда постригли под мальчишку, подростком была, в джинсах и кедах. Я в джинсах и кедах мировую славу оплакивала. Меня, плачущую, мать на поезд посадила и к отцу послала. Знаешь, Эрик, мать сказала, привезти отцу сухой полыни. Сразу же, когда придет меня встречать, вынуть из сумки щепоть сухой полыни, завязанной в носовом платке и дать понюхать, чтобы он вспомнил. А отец-то какой оказался, просто пугало.

…Сюда прилетели – я по улице хожу и ничего не понимаю, Света. В школу иду – ничего не понимаю.

Бедный, потерянный, маленький Эрик на американской улице, в пригороде с пронумерованными улицами, расчерченными по линейке. Эрик идет в школу, где у одноклассников слишком громкие голоса, слишком громкий смех, кепки повернуты задом наперед, шуточки, на которые он не может ответить.

Мама меня утром из постели силком выволакивала и в школу пинками выталкивала. Я там всех боялся. Они все были огромные. Спортсмены. Я не привык к спортсменам. Я раньше из спортсменов только с шахматистами был знаком.

…Вот, значит, подходит ко мне отец этот, худющий, очки с трещиной, одет в какие-то обноски. Заводит со мной разговор, я слышу: заика. Наказание, а не родственничек. Но я вижу, он старается. Чемодан у меня взял, на такси ехать предложил. Я говорю: лучше погуляем. И он радостно, знаешь, соглашается. Идем по проспекту, он истории рассказывает, хочет мне понравиться, понимаешь? А мне грустно так, я знаю, что его любить не буду. Ну что ты будешь делать, не буду любить его ни в какую. Не смогу себя заставить.

…Родители все друг друга заверяли, что им тут очень нравится. Как хорошо, говорили, что все тут новое, все работает. И что машина есть, которая сама посуду моет.

А Эрику было наплевать на новое и на «работающее». Он любил старые дома, запах рыбы из чужих окон, звук телевизора из соседской квартиры, любил мостовую и памятник, любил дом культуры с белыми колоннами из гипса – а здесь не было дома культуры с белыми колоннами из гипса. Но еще он любил зверей (я всегда любил читать истории про зверей, Света) – а звери тут были, целый зоопарк зверей, это его и спасло, стал ходить в кружок юных натуралистов (я бы иначе за наркотики принялся, чтобы хоть как-то забыть, где я нахожусь) – остался хорошим мальчиком, улыбчивым, без отчаяния в глазах, загорелым.

Знаешь, Эрик, отец мне говорит: хочешь мороженое? А я ему: ты что, думаешь, мне пять лет? Идем дальше. Выходим на площадь. Он говорит: здесь было восстание декабристов. Я его спрашиваю: ты был одним из них? Пошутила. А он не понял. Он на меня таращится и головой мотает: мол, нет, не был. Приколист. Невинный такой, где таких делают? Говорит: я тебя в Кунсткамеру свожу, на уродцев посмотреть. А мне-то все равно, сам понимаешь. Уроды, народы, породы – без разницы мне. Я же все уже потеряла к тому времени. Мне было ничего не интересно.

…Потом вдруг страшно стало, когда родители ссориться начали. Мама сидела, обхватив голову: зачем мы это сделали, зачем уехали, мы же тут никого не знаем. Папа сердился, уходил, я за ним бегал, чтобы его привести обратно. Я уже думать стал, что они здесь разведутся.

Ты до сих пор привязан к родителям, правда, Эрик? И все же ты живешь один, звонишь им раз в неделю, приходишь иногда с визитом, ты – сам по себе, они – сами по себе. Когда-нибудь ты женишься, купишь дом, у тебя будут дети, дети выучатся и вырастут, им будет любопытно прошлое их семьи, они поедут обратно в Одессу, ты будешь ворчать, но будешь рад за них, правда ведь, все так и будет, Эрик, это что, счастье, как ты считаешь? Эрик, разве это счастье?

…Мне их так жалко было, Света, я и забыл, что уезжать не хотел. Пытался их развеселить.

Веки Эрика закрываются, ресницы бросают длинные тени на щеки. Не засыпай еще, Эрик, говори со мной, разве ты не видишь, как мне хочется, чтобы ты со мной поговорил, чтобы ты не засыпал, а на меня смотрел, чтобы ты слушал.

Отец меня заводит во двор, глухой такой, мы по лестнице подымаемся… Ты слушаешь, Эрик? На двери, помню, куча звонков была. Я говорю: почему звонков столько. А он: потому что квартира коммунальная. Коридор темный-темный, до сих пор помню, как там пылью пахло и как у соседа все время радио орало. Вот она, бедность. Знаешь, Эрик, бедность за мной просто по пятам ходит. Там бедность, здесь бедность. Там бутылка кефира вместо обеда и вместо ужина. Здесь две работы, а денег едва хватает. Отец добрый был. Он, когда на работу уходил, всегда мне мелочь оставлял. Я в кафе ходила пить молочный коктейль.

И я тут полюбил молочный коктейль, Света. Мне Вики такое место показала… Там очень хорошо делают как раз молочный коктейль. Мы туда сходим с тобой…

Эрик засыпает на полу. Он лежит на ковре, раскинув руки, чуть приоткрыв рот, ресницы иногда вздрагивают, и становится видно узкую полоску глазного белка. Но он ничего не видит, кроме своих снов.

Света говорит: я тебе рассказывала историю моей первой любви, Эрик? Она случилась как раз в то лето, когда я к отцу ездила. Андрей был барменом в кафе-мороженом.

Я его полюбила, а он меня нет, говорит Света. А меня отец мой любил, а я его – нет. У нас было лето неразделенности. Я его так называю. Дурацкое название, конечно. Дурацкое было лето.

* * *

Лето.

Духота, влажный воздух, каменный город, бывшая имперская столица. Столько всего исторического, а зачем эта история Свете. Зачем ей эта красота, извивы чугунных решеток, рябь на реке, прямота каналов, картины в музеях, зачем ей это все нужно, когда ее жизнь кончилась в тринадцать лет, осталось только доживать и плакать, доживать и плакать, и вспоминать.