Черновик человека - читать онлайн книгу. Автор: Мария Рыбакова cтр.№ 27

Света идет домой пешком, в темноте, мимо парка, широкие штаны задевают о куст, башмаки гремят, клоун ты, Света, клоун, с красным носом и белой мордой. В кустах спят бездомные, может, и я так буду спать когда-нибудь, на голову нахлобучу клоунский колпак, попонкой закроюсь. Бродяга проснулся и бьет сам себя по голове, мы, клоуны, всегда сами себя наказываем, бьем себя и падаем на потеху публике. Смотрите, как нам больно, ха-ха-ха, ой-ой-ой, какие мы глупые, какие несчастные, ха-ха-ха.

Парк мерцает в темноте, тощие пальмы чернеют, жакаранда и бугенвиллея покачиваются, призрачные павильоны глядят на нее гипсовой лепниной глаз. Рестораны пусты, оранжерея пуста, пруд с лотосами недвижен, фонтан не работает, кактусы и концентрические круги розовых кустов молчат. Иногда здесь устраиваются рождественские гуляния, помнишь, клоуненок, со сладостями, сувенирами, верблюдами… И у входа в парк выстраиваются люди в черном с черными же плакатами, на которых желтыми буквами написано: покайся, господь не одобряет этих празднеств, выгони торговцев из храма. Выгони шутов, выгони скоморохов! А толпа идет мимо, не обращая внимания, толпа жует сахарную вату, глазеет на толстого старика, наряженного Санта-Клаусом, нюхает круглый год цветущие розы.

Помнишь, клоуненок, как здесь показывали фильм с Рудольфом Валентино? Он брат твой, любимый всеми. Эрик рассказал. Когда умер Валентино, вертолеты разбрасывали на похоронах лепестки роз, и тысячи женщин, рыдая, шли за гробом под ливнем этих лепестков. Каждый год в день смерти на могиле собирались поклонницы: сначала сотни, потом десятки, потом единицы. А однажды, несколько десятков лет спустя, ни одна больше не пришла на могилу.

Ей было всего тринадцать лет. Буффонада продолжалась. Был веселый клоун, стал грустный клоун. Веселого выводили на сцену, грустный сидел дома. Веселого снимали для журналов, грустный не мог читать. Веселого любили, грустного забыли. Веселый жил, грустный медленно умирал.

Ба говорила: Света, а не написать ли тебе стихотворение, ну, скажем, на тему мира? Мира? – переспрашивала Света. Ну да, мира. Против гонки вооружений. Света думала, соглашалась, кивала, садилась с листом бумаги, набрасывала слова: детство, бомбы, осколки, журавлики, борьба. А за окном пахло кипарисом, море гудело, шелестя галькой, кто-то одинокий шел по пляжу с металлоискателем. В конце концов стихотворение получалось и нравилось ей (а кто-то невидимый смеялся над клоуненком), но так, как нравятся чужие стихи, не свои (а оно и было чужое, все твое было чужое, бедный скоморох). Ба, тебе нравится? Про мальчика, которого ранило бомбой, но он верит, что будет играть с друзьями? Да, Светочка, очень хорошо получилось, только лучше бы две последние строчки тоже были бы в рифму. Мам, а тебе нравится? Да, Света, неплохо, по-моему, можно целый цикл сделать. А ты не могла бы мне его прочесть, как со сцены читать будешь? Света, стой прямо, не горбись, не маши так сильно руками. Вот, молодец, да, это хорошо, громко, уверенно, да, Света, именно так, очень хорошо. Повтори еще раз: я выйду, выйду из дома, я буду играть с друзьями… Ну, давай еще раз. И еще раз. Громче. На тебя же все смотреть будут. А теперь представь себе, что перед кинокамерой читаешь. Подбородок повыше подними. Спину выпрями. И мимикой себе помогай, Света, что ты застыла, как статуя. Выражение должно быть, выражение. Помнишь, как на пластинке дядя Жора свои стихи читает? Вот и ты так должна. Громче, Света, отчетливее, радостнее, Света, с выражением, так, чтобы тебя везде слышали, читай, как Маяковский, Света, говори от лица масс, от лица детских масс, от лица детей со всего света, громче, Света, отчетливее, радостнее.

* * *

Мама, меня уволили из бара. Ты все жаловалась, что я по ночам на работу ухожу. Вот теперь ты довольна, да? Больше теперь мне уходить некуда.

Ах, боже мой, вот несчастье. Вечно с тобой, Света, горе какое-нибудь. Если уволили, значит, плохо работала. Мечтала, небось, целые вечера напролет. Я же тебя знаю, ты, чуть что, уносишься в эмпиреи. Хотя у тебя дома старая мать и живем в чужой стране. Где нам, Светочка, никто никогда не поможет. А в кафе-то тебя оставили?

Тебя только это интересует, буду ли я деньги приносить. Буду-буду, не волнуйся. Выживем. За мой счет, понятно, выживем. Где наша не пропадала, да. Ты с каких лет на моем горбу живешь? С тех пор, когда мне девять лет исполнилось?

Ты о чем это вдруг, Света? Это тебе обида в голову ударила. Не моя вина, что тебя уволили. Ты меня прошлым, знаешь, это, не попрекай. Я для тебя все, что могла, сделала. Другие матери и сотой доли того не сделают, что я для тебя сделала. Ты известная была только благодаря мне. А теперь ты выросла, сама себе госпожа. Я тобой больше руководить не могу. Вот все несчастья на тебя и посыпались.

Мать и дочь сидят на кухне, вперив друг в друга взгляд, пальцы скрючены на столе, шеи вытянуты, точь-в-точь два коршуна, вот-вот бросятся друг на друга и полетят перья. Дверь скрипит, входит жилец, будет свидетель сражения, для этого он у них и живет, ведь надо же взывать к кому-нибудь, кто-то же должен их рассудить.

Здравствуйте, Эрик! Как приятно вас видеть! А со мной тут дочь скандалит. Вот вы, наверное, со своими родителями так не поступаете. Это только моя свою мать во всех смертных грехах обвиняет. Я вам рассказывала, какая моя дочь в детстве известная была? Поэтесса? Да это только потому было, что я ею руководила. А когда она от рук отбилась, все закончилось!

Да уж, мамочка, это точно, что я из-за тебя стихи писала! Знаешь, Эрик, как все началось? Как-то раз шли мы по пляжу, мама, я и приезжий какой-то, который перед ней соловьем разливался. Поэт, понимаешь. Все эти мужчины, которые в отпуск приезжали, особенно если жен рядом не было, все они за ней бегали. А ей это очень нравилось.

Что ты болтаешь, Света, кто это за мной бегал? Что ты придумываешь? Не слушайте ее, Эрик, у нее в голове все мешается! Ты чего-то нанюхалась, что ли, в своем ресторане? А знаете, Эрик, что ее с работы выгнали? И поделом, я вам скажу, поделом. Даже на такую работу, поганенькую, скажу вам честно, даже на такую поганенькую работу найдутся девушки поинтеллигентнее.

Мне, Эрик, пять лет было. Плелась я за ними, поэта слушала. И так мне надоело, что они меня совсем не замечают. Поэт этот патлатый все завывал и завывал. Я к морю побежала. Думаю: пойду в воду глубже и глубже, пусть меня волны утащат, а маме потом жалко станет! Но забоялась и вернулась. А они и не заметили, что я к воде бегала, потому что целовались. И я вдруг поняла, Эрик, что секрет, он как раз в этом: что надо вот так суметь, соловьем. Соловьем перед ней разлиться и затмить словами все, что вокруг происходит. Желательно в рифму, Эрик, и тогда она только со мной захочет гулять. И если этот мужчина приезжий слова придумать может, то я их и подавно придумаю, и лучше даже, намного лучше и намного больше. Потому что, слышишь, я намного больше хотела, чтобы мать меня любила и только меня слушала. Все, все я сочиняла, только чтобы ты меня полюбила. Чтобы ты меня за руку держала.

Да я тебя и так любила, дура ты этакая. Эрик, вы ее только послушайте. Да я, что ли, у ее постели не сидела, когда она болела? Знаете, она вечно простужалась, то насморк, то кашель, то горло болит, то температурила. А я бесплатной сиделкой работала, дни и ночи у кровати дежурила, иногда целый месяц ее, лежачую, обслуживать приходилось.