Черновик человека - читать онлайн книгу. Автор: Мария Рыбакова cтр.№ 21

Я люблю всех поэтов, которых мне мама читала. Пушкина, Заболоцкого, Маяковского, Пастернака, дядю Жору Левченко, Ахмадулину. Даже не могу одного назвать. Они все вместе составляют наше богатство.

А какой у тебя, Света, любимый цветок?

Цветок?.. Не знаю…

А какой у тебя цвет любимый?

Черный.

Черный? Да что ты? А почему?

Не знаю.

Какие мысли у тебя вызывает черный цвет?

Я вам не скажу. Про это нельзя спрашивать. Это личное.

Но ты знаешь, Света, чтобы узнать человека, как раз такие вопросы и задают. Я тебя потому и спрашиваю, что мне хочется узнать: кто же ты, Света?

Кто она. Ей не сказали.

* * *

Сиделку вроде нашли, но теперь Валентина отказывается мыться. Георгий Иванович пробует уговорить ее, потом произносит в сердцах: от тебя пахнет. Она не отвечает. Сидит на кухне, смотрит в окно. За окном дождь. Георгий Иванович включает настольную лампу. Видишь, как сразу уютно стало, говорит он. Она кивает. Георгий Иванович ждет немного, потом берет ее за руку и говорит: пошли со мной.

Она идет с ним в ванную комнату. Он спрашивает: можно, я расстегну на тебе халат? Она улыбается уголками губ. Он аккуратно снимает с нее халат, складывает на тумбочке и говорит: Валя, давай в ванну залезем? А? Смотри. Перекидываем одну ногу через край. Осторожнее. Ступаем на резиновый коврик. Теперь другую. Прекрасно. Садимся на скамеечку. Вот какая у нас скамеечка в ванне, чтобы удобнее было. И поручни. За поручни можно держаться. Включаем воду. Вот так. Не горячо, Валентина, нет? Приятно? Можно, я тебе волосы тоже намочу? А теперь немножко шампуня. Закрой глаза, пожалуйста. Сейчас мы его смоем. Намылиться тоже хотим, правда?

Мочалкой он трет ей шею. Она запрокидывает голову, кокетливо, как в молодости. Раньше он часто видел, как она, стоя перед зеркалом, похлопывала себя тыльной стороной ладони по шее, втирала крем и недовольно вздыхала, когда замечала возрастные изменения. Даже теперь кожа на ее шее все еще не совсем обвисла. Он трет плечи, полные, как в молодости, но с коричневыми пятнами, которые начали появляться когда-то, к Валиному ужасу и отчаянию, у нее на руках и постепенно расползлись по всему телу, несмотря на отбеливатели, которыми она пыталась их свести.

Ее грудь он давно перестал узнавать. Он любил ее грудь, ее пышность и упругость – но однажды грудь превратилась в две увядшие, печальные груши, которых Валентина стыдилась и прятала в дорогой бюстгальтер. Чуть ниже груди была точечка, на которую Валя показала когда-то и спросила его: знаешь, что это такое? Родинка, сказал он. Нет, не родинка. Я бы тебе сказала, но боюсь, тебе станет противно. Нет, не станет, скажи. Это третий сосок. Третий сосок? Ну да, когда мы зародыши, еще в животе у матери, у нас много сосков, как у сучек. А потом они исчезают. Но у меня вот один остался. Я монстр. Из него может идти молоко? Нет, не может, глупый, это же просто точечка. Он тогда наклонился и поцеловал этот третий сосок. Валя была с рождения отмечена особым знаком, она действительно монстр: красавица и чудовище в одном лице.

Толстый живот, дряблая кожа. Как они с Валей любили когда-то вместе принимать душ, ходить в баню, плавать в реке, загорать голыми в саду, целовать друг другу подошвы ног, мочки ушей, покусывать губы. И ведь только недавно занимались любовью – но в темноте, без света, не отдавая себе отчета в том, как изменились их тела! А при свете он не смог бы. Ну никак не смог бы, хоть распни его. Он вытирает ее плечи махровым полотенцем. Наклонившись, состригает ногти с пальцев ее ног. Давай за поручни возьмемся, давай встанем. Одной ногой перешагиваем через край. Вот, хорошо. Теперь другой ногой. Здесь твои тапочки, Валя. И халат. Хорошо? Пойдем в спальню, да?

Валентина хочет лечь. Он закутывает ее одеялом. Выпростав руку, она делает ему знак, как королева: мол, ты свободен.

Он не сможет каждый раз быть рядом, когда ей надо принять ванну. Все-таки надо, чтобы она сама мылась. Или чтобы сиделка ей помогала. Ему это не под силу, он поэт, а не служанка. Не просто поэт – всемирно известный поэт, лауреат множества премий. На старости лет он заслужил, чтобы кто-то другой помогал инвалидам мыться.

Георгий Иванович выходит на крыльцо, пробует закурить. Щелкает зажигалкой раз, два, три. Осечки. Пустая, верно. Бросает зажигалку об забор и чертыхается. Если бы силы остались – проломил бы дыру в заборе. Хлопнул бы дверью так, что она сорвалась бы с петель.

Уже начинает темнеть. Рано темнеть стало, и слякоть вокруг, плохое время года, плохое время жизни. Раньше надел бы сапоги, пошел бы в лес гулять с фонариком, слушал бы ночную жизнь. А сейчас что? На кухню пойти, чай поставить. Вот и вся жизнь: кухня, чай, одеяло.

На кухне он не задернул штору, он любил, чтобы его видели, хотя здесь, в поселке, прохожие редко появлялись на дорожках (если кто-то проходил бы в тот вечер мимо его дома, то, может быть, узнал бы профиль знаменитого поэта, освещенный электрической лампочкой. Но если прохожий был бы молодым, то увидел бы только старика у плиты, с красной чашкой в руках – и, пожав плечами, пошел бы дальше).

Георгий Иванович поставил чашку на стол, подошел к видеомагнитофону и порылся в видеокассетах. На всех лентах был запечатлен Георгий Иванович, в разных возрастах и разных ипостасях. Сейчас ему захотелось посмотреть итальянский фильм о Христе, единственный фильм в коллекции без Георгия Ивановича, хотя Георгий Иванович должен был там появиться. Не просто появиться – режиссер хотел снять его в роли Христа. Русский поэт, молодой, отважный, бунтарь – он стал бы лучшим Христом во всей истории мирового кино. Гады из министерства не выпустили его в Италию сниматься. Сказали, буржуазный режиссер. А какой он, к чертям, буржуазный, когда он был член коммунистической партии?

А роль была его, действительно его, Георгия Ивановича роль. Чем старше он становится, тем больше понимает: Христос – это он, Георгий Иванович Левченко.

Это я этот младенец, мне дары приносят. Ну и лица, ну и цари, беззубые, в тюрбанах, все несут мне дары. А Иосиф ко мне руки протягивает, а я к нему бегу. Вот я уже взрослый.

На экране чужое лицо, лицо испанского студента, который вместо него снялся. Красивый парень, но статичный какой-то, мимики не хватает. Жара недостает. На лицо студента наплывает лицо Георгия Ивановича – каким был сорок лет назад. Вот это настоящий Иисус.

Сердце мое кровоточит с рождения.

Изыди, Сатана. Я с чистым ликом твердо говорю ему: изыди. Он меня старше, он искушен в делах мира сего, но пасует перед моей твердостью. Я иду упругим шагом мимо пастухов и рыбаков и говорю им: покайтесь. Они следуют за мной, они мои ученики теперь. Родные и близкие подходят ко мне, я не остаюсь с ними. Я иду дальше.

Как я радуюсь, когда могу накормить народ! Как улыбаюсь, когда ко мне подходят дети с цветами! Как гневно переворачиваю столы торговцев.

Черно-белый, строгий я. У меня глаза лани и тигра. И брови Вседержителя.