Черновик человека - читать онлайн книгу. Автор: Мария Рыбакова cтр.№ 22

Мое одиночество. Один я иду по воде, один стою у стены крепости, молния освещает мое лицо, по щеке бежит слеза, ветер треплет мою одежду, меня уводят. Я бросаю прощальный взгляд на город и говорю: все здесь будет разрушено. Женщина умащивает мне волосы маслом, и на мгновение я спокоен и счастлив.

Римляне приходят, чтобы арестовать меня. Я предан. Петр отрекается от меня. Иуда надевает петлю на шею, виснет и раскачивается – жалкий труп. Солдатня бьет меня. Плебеи смеются надо мной. Мать падает в обморок.

Меня распинают. Глядите на мою страсть. Я умер за ваши грехи.

Георгий Иванович утирает слезы.

Я был пронзен любовью стадионов, распят женщинами, которые бросались мне под ноги. Критики закидывали грязью, читатели кричали браво. Я был самый высокий, самый широкоплечий. Стоило мне войти в комнату, никого больше не существовало там: я заполнял собой все.

Георгий – первый поэт, лидер нового поколения, звезда оттепели, говорили друзья.

Вульгарная бездарность, полон собой, необразован и неотесан, говорили враги. Сам не знает, почему так популярен, но от своей известности сходит с ума.

Какой удалой этот Джорджи, как он кидает рюмки через плечо, как заводит песню, настоящий русский парень, не то что мы, тихая мелюзга, говорили иностранцы. Их жены прибавляли: русский мужик, страстный, как нам хотелось бы такого в постель, Джорджи, это сухое лицо, этот прямой нос, рот, прорубленный топором, прямые волосы без затей, широкие плечи, громовой голос, раскатистый хохот, а побежали ловить попутку, а давай дернем отсюда к чертовой матери.

Воображает себя трибуном, мессией, а сам продался Западу, проститутка болтливая (говорили патриоты). Совковый поэт, дутый талант, давно продался власти, он же не просто так за границу ездит, он специальные задания выполняет, а вы что думали (говорили эмигранты). Георгий, мы за тебя горой, обещали друзья в России. Хорхе, мы с тобой всегда, и но пасаран, амиго, уверяли друзья на Кубе. Джорджо, ты будешь Христом, говорил режиссер. Говно твои стихи, говно, говно, говно, иной писака нашептывал по пьяни (ему же тоже хотелось прославиться, но не получалось), и приходилось бить ему морду, без особого гнева, без гордости, но бить приходилось, и нос ломать, а что еще делать прикажете с такими вот говнюками.

Георгий Иванович выключает видеомагнитофон, встает в полный рост, смотрится в зеркало. В полутьме лицо его кажется помолодевшим. Он и сейчас соберет стадион, если захочет читать. Аплодисменты, цветы, воздушные поцелуи, крики поклонниц, просьбы подписать книжку. Потому и за океан зовут с выступлениями. А кого еще зовут, из наших-то кто ж еще сможет собрать там целый зал народа?

В спальне поскрипывают половицы. Топ-топ. И опять: топ-топ. Скрипит дверца. Неужели Валентина еще не спит. Что она там делает. Шкаф, что ли, открывает. Надо пойти посмотреть, все ли в порядке.

Валя, Валя, что ты делаешь, с ума сошла?

Валентина вытащила из-под кровати чемодан и раскрыла его на полу. В чемодане уже лежит горка ее одежды. Шкаф разинул обе створки. Валентина сметает с полок блузки, свитера, срывает платья с вешалок и кидает в чемодан. Туда же она бросила тапочки и одну гантелю Георгия Ивановича.

Валя, что ты делаешь?

Она не отвечает, продолжает бросать вещи в чемодан.

Валя, остановись.

Он обнимает ее за плечи. Она вырывается. Смотрит исподлобья:

Я еду домой.

Куда, Валя? Твой дом здесь.

Домой еду.

И снова кидает вещи.

Он садится на кровать. В кармане – ключ от входной двери. Она никуда не уйдет. Пособирается, пособирается и устанет. А как ее остановить? Ее не остановишь. Можно только сидеть и смотреть. Вот она пытается застегнуть чемодан, а он не застегивается. Сейчас замок сломается. Ну и пусть ломается, может, она угомонится тогда.

Помоги же мне, ну, Жора.

Валя, мы никуда не едем. Наш дом тут.

Нет-нет, я домой еду. Домой, домой, домой, домой, домой.

Валентина, перестань, пожалуйста. Ночь на дворе. Давай завтра этим займемся, давай будем собираться завтра, хорошо?

Домой, домой, домой, Жора, домой, нам пора домой, домой.

* * *

Эрик, садитесь, кофе готов. Как я рада вас обоих здесь видеть. А то просыпаешься: вы уже на работу ушли, а Света все спит да спит. Она так поздно домой приходит, что ей, конечно, выспаться надо. Света, доброе утро! Проходи за стол, я только что кофе сварила, видишь, Эрик здесь, у него сегодня выходной. Света мне рассказала, вы с ней на вечер Левченко идете? Он что, сюда приезжает? Здесь выступать будет? В университете? Вы знаете, Эрик, он Светочке очень помогал одно время. Он к нам в Приморское отдыхать приехал – творить, вернее (у нас обычно творили, место такое, знаете, что сразу на творчество вдохновляет). Приехал творить и пошел Свету послушать, когда она стихи в музее читала.

Да, Эрик, наша Ба его сразу узнала. Говорит, ты на него поглядывай, когда читать будешь. А он сидит, длинный такой, пополам сложился, чтобы сесть. До сих пор помню, как он подбородок на кулак положил и вперед наклонился, слушает, глаза у него закрыты, а я думаю, может, ему не нравится. А потом, когда я закончила, он вскочил и стал кричать: браво! Бис! Ребенок, вы спасете мир!

Мы со Светочкой ездили к нему в Москву записываться на телевидение. У него дома, знаете, подлинники Пикассо висели. И других известных художников.

У него вообще дома было все иностранное. Очень красивое. Торшеры такие, ковер персидский, по-моему. Из окна, помню, был вид на заснеженные ели. Знаешь, что он мне сказал? Что ходит по «хрустящим, как снег, женским сердцам».

Это он мне сказал, Света, ты просто рядом стояла. Светочка у нас тогда была очень серьезная девочка. Садилась за письменный стол и проводила часы в одиночестве. Работала, сочиняла. Мне даже в школу иногда приходилось утром звонить и извиняться, что Света не может прийти, она всю ночь работала, теперь спит. Дядя Жора Левченко о ней говорил, что она поэт, а не поэтесса. Потому что Ахматова тоже так о себе отзывалась. Вы знаете, Эрик, что Ахматова подошла к Левченко, когда ему двадцать лет было? Поцеловала его и говорит: вы будете великим поэтом. О вас заговорит весь мир.

Мам, это нам дядя Жора сам рассказывал, откуда ты знаешь, правда ли это? Он нам говорил, что дружил с Сальвадором Альенде и что за ним охотятся спецслужбы США. И что Кеннеди из-за него застрелили. Если бы это было правдой, как бы его сюда пустили? Он просто очень любит хвастаться.

Знаешь, Светочка, он любил, чтобы его любили. Вот послушайте, Эрик, мы с ним сидели на кухне, и вдруг он, знаете, заплакал. Хочу, говорит, чтобы меня любили, очень хочу. Я стала его утешать: всем нам хочется, чтобы нас любили. И других любить хотим (ведь все люди – добрые люди, хорошие, за что же их не любить). А совесть, говорил дядя Жора, совесть-то, она же против того, что делают эти самые добрые люди. Вот они танки ввели в Чехословакию, я им сказал: нельзя так. Меня тогда сразу печатать перестали. Но я стихи для людей же пишу. Если русский народ мои стихи не будет знать, зачем мне жить-то? И мне хочется закричать этому правительству: что же вы делаете-то, глупые люди? Зачем же вы сами себе все портите? Но не могу перенести, чтобы люди ко мне вдруг холодны стали, чтобы отвернулись. Ведь люблю я их так сильно, людей этих, и рабочих, и коммунистов, и страну, и историю, и все ошибки страны, ведь я же плоть от ее плоти, маленькое семечко, затерянное в снегах, и без страны этой, без людей ее я ничто, я не могу сам по себе быть. И тут он, знаете, Эрик, как бы одумался и плакать перестал, словно в нем смелости прибавилось.