– Спокойно, Найда. Все хорошо.
Теперь я уже привыкла к его ночным крикам и не подскакиваю каждый раз, готовая биться с врагами. Просто захожу в дом и сажусь у его постели. Чтобы он знал, что я здесь и не дам его в обиду. Если нужно, расправлюсь и с теми врагами, что преследуют его по ночам. Обычно он видит меня и слегка дергает углами рта – улыбается.
Так бывает в те ночи, когда мы с ним не идем на службу. А днем я люблю найти на земле солнечное пятно и лежать в нем, чувствовать, как прогревается моя постепенно начинающая снова служить мне верой и правдой лапа. Сквозь решетчатую калитку мне видно улицу – она круто уходит вниз, а по обочинам растут деревья, которых я в своей прежней жизни никогда не видела. Они высокие, тонкие и пахнут странным, маслянистым запахом. Вниз по улице уходят небольшие аккуратные домики – из-за заборов некоторых доносится иногда собачий лай, но мне не хочется знакомиться с их обитателями, неинтересно. А вдалеке, за домами, видны голубоватые каменные вершины, иногда поросшие лесом, иногда голые. Из-за них и выкатывается по утрам солнце.
Но бывают и такие вечера, когда Косте нужно уходить на службу. И с тех пор, как я снова научилась ходить на четырех лапах, он берет меня с собой. Мы приходим с ним в такое место, где каменистые вершины расположены совсем близко, нависают с обеих сторон от дороги. Можно поднять морду и смотреть, как они уступами уходят вверх, а над ними простирается усыпанное вот этими удивительно яркими блестками небо, про которое когда-то у Федюни рассказывал мне Костя. Мы с Костей иногда сидим в специальной будке, мимо которой проезжают машины, иногда выходим и смотрим, как люди в форме тормозят их и проверяют у водителей какие-то книжечки в красном переплете. Иногда Костя выводит меня за ограждение, и мы с ним бредем в темноте по пустынной горной тропинке, прислушиваемся, принюхиваемся. Но кругом обычно царит тишина.
В первые дни я думала, что здесь от меня требуется то же, что и на прежней моей «службе», – настороженно следила за всеми, в любую секунду готовая броситься на предполагаемого врага и разорвать ему горло. Но Костя каждый раз успокаивал меня:
– Тише, Найда, тише. Не нужно так. Мы же с тобой не звери какие, не убиваем никого, не калечим. Просто следим, чтобы никакие поганцы через границу не перебрались.
И постепенно я успокоилась, привыкла к этим новым правилам и даже – как ни странно – полюбила их. Ненависть, жгучая, переполняющая изнутри, выматывающая, теперь отступила. И мир снова заиграл яркими красками, стал интересным, разным, требующим моего настороженного внимания. Только Любимой в нем по-прежнему не было.
И сегодня ночь тиха. Вереница машин, тянувшаяся мимо нашей будки, поредела, теперь они подъезжают только изредка. Василий выходит разговаривать с водителями, а я лежу у порога, дремлю, положив морду на лапы. И снятся мне опять теребящие мою холку руки. И звонкий смеющийся голос, и запах сладких цветов от пальто. Но когда я пытаюсь всмотреться в лицо Той, что приходит ко мне ночами, я вижу лишь солнечные блики на синей воде. И мне хочется глубже провалиться в сон, ухнуть в него с головой и вспомнить все то, что приходило ко мне раньше. В голове мелькают только разрозненные картинки: миска с куриным супом, полосатый шарф на моей лапе, короткая светлая шерсть, касающаяся моей морды, когда Любимая целует меня.
Я просыпаюсь, услышав, что у будки остановилась очередная машина. Мне не хочется открывать глаз, я бы с удовольствием осталась в ночном мире навсегда. Но я поднимаю голову и смотрю, как Василий подходит к маленькому грузовичку с брезентовым кузовом. Из машины вылезает водитель: у него свитер с нарисованными елками и поблескивает под фонарем проглядывающая из-под редких волос на затылке розовая кожа. Он предъявляет Василию красную книжечку, потом показывает какие-то большие бумаги. Василий смотрит их, потом отдергивает брезент, заглядывая в кузов. Там лежат большие мешки.
– Картошка, лук, баклажаны, – начинает перечислять водитель.
А Василий кивает.
Я же, сама не знаю почему, вдруг поднимаюсь на лапы. Что-то не так с этой машиной, но я не могу понять что. Подхожу ближе, принюхиваюсь. От нее, правда, пахнет овощами и зеленью, этот душистый запах я знаю, во дворе у Костиной соседки, бабы Нади, есть грядка, и там растет такое – кудрявое, зеленое. Баба Надя иногда приходит и просит:
– Костенька, сынок, полей мне огород, а? Совсем умаялась я, сил нет.
И Костя тогда вытаскивает из окна ее кухни конец черного длинного шланга. Потом из шланга бьет вода, и земля на грядке постепенно становится влажная и жирная, а зеленые завитки расцветают пуще прежнего. А я стою рядом, смотрю, как впитывается в черную землю вода, и сильно втягиваю носом запахи – земли, резины от шланга и душистой зелени.
От этой машины пахнет так же, зеленью и солнцем, но примешивается сюда и еще какой-то другой запах – тревожный, опасный. И мне почему-то вспоминаются Синий и Серый и то, как они тренировали меня. В этой машине что-то неправильно, но Василий спокойно разглядывает содержимое кузова, сует нос в один из пакетов и выпрямляется, удовлетворенный.
– Все в порядке, – говорит он, оборачиваясь к Косте. – Овощи везет, на продажу. Документы есть.
Но Костя озабоченно смотрит на меня, ждет, что я сделаю. А я… Я изо всех сил стараюсь сообразить, что же тут не так. Раньше, до того, как меня ударил Ушастый, мне казалось, что мысли у меня в голове вертятся быстрее, сейчас же они как будто едва ворочаются, и меня это раздражает, я начинаю нервничать, крутиться возле машины, поводить носом.
– Картошка, лук, баклажаны… – сказал водитель с розовой кожей под шерстью.
Я помню это слово – «баклажаны». Откуда? Тоже от бабы Нади. Она показывала Косте грядку – там росли кустики, а на них висели маленькие такие, зеленые. И баба Надя говорила:
– Баклажанов в этом году много будет. К концу лета поспеют, уж я соте наделаю, в банки закатаю. И тебе, Костенька, дам, на зиму.
К концу лета, вот что она говорила… И эти висели на ветках маленькие, зеленые… А водитель сказал – везу баклажаны на продажу. Но ведь этого не может быть, они не успели еще вызреть. Значит, он говорит неправду.
Сообразив наконец, что тут не так, я заливаюсь радостным лаем и начинаю, подпрыгивая, бросаться на кузов. Вцепляюсь зубами в один из нижних мешков, тяну на себя. Он падает на асфальт и лопается от удара. По земле рассыпаются высохшие темно-зеленые «коробочки», набитые черными мелкими зернышками.
А дальше все происходит очень быстро.
– Стоять! – орет у меня за спиной Костя и щелкает чем-то железным.
Водитель стремглав бросается к кабине, а я отталкиваюсь задними лапами от земли и молю про себя только об одном, чтобы та моя покореженная конечность не подвела. Знаю я, она только и старается усыпить мою бдительность, а потом как подломится в самый неподходящий момент. Но сейчас нет, сейчас лапа срабатывает как надо. Отталкивает меня от земли, сильно, как пружина, и я лечу вперед, чувствуя, как меня охватывает тот сумасшедший восторг, которого я давно уже не испытывала. Я снова в деле, я полезна, я раскрыла врага, догадалась, сообразила. А сейчас я поймаю его, повалю на землю, и Костя будет мной доволен. Я прыгаю на водителя, бью лапами по свитеру с елками. Он валится на спину, но я больше не пытаюсь ухватить зубами его горло, как сделала бы раньше. Костя объяснил мне, что убивать и калечить здесь никого не нужно. Что мы с ним на службе, мы должны помешать врагам перейти границу, но не разрывать их на части. И моя задача – задержать нарушителя. Я и держу, и на одну секунду мне вдруг кажется, что меня сейчас уколет в бок то острое и холодное, что было в прошлый раз. И я жду этого со страхом, жду, что все зальется красным и снова наступит чернота. И все же держу его, изо всех сил прижимаю лапами к асфальту.