— Дело в том, — неловко выпалил он, — что Дэвид влюблен в Китти. Вы видели… вы были в зрительном зале… как жестоко обошелся с ней Эсслин. Видите ли, он узнал. И я испугался. Испугался за нее и за Дэвида. Эсслин будто с ума сошел. Мне подумалось, что он может убить их обоих.
— Поэтому вы решили предупредить его намерение?
— Да.
— Ладно… звучит более правдоподобно.
— Да. Я не сказал этого сразу, потому что не хотел втягивать их обоих в неприятности, если этого можно избежать.
— Подобная деликатность делает вам честь. — Барнаби отхлебнул чаю. — В этом раскладе есть лишь один маленький изъян. Эсслин думал, что у его жены роман с Николасом.
— С Николасом?
— Но, конечно, вы этого знать не могли.
— Это правда? — Колин устремил на старшего инспектора нетерпеливый взгляд.
— Нет. Согласно общему мнению, Дэвид действительно был ее любовником. Кстати, где он был, пока вы проделывали все эти манипуляции с бритвой?
У Колина перехватило дыхание. Он уставился на Барнаби, словно кролик на горностая. Он почувствовал, как у него защипало лицо, и понял, что оно наверняка покраснело. Он открыл рот, но не мог вымолвить ни слова. Он не мог мыслить. Его мозги плавились. Где был Дэвид, когда все это происходило? Где был Дэвид? Не за кулисами и, очевидно, не на складе декораций. Не наверху. В гримерной! Ну конечно.
— В гримерной. Любой поручится за него.
— Почему за него должны ручаться?
— Нипочему. Просто… если вы заходите проверить.
— Понятно. — Барнаби тщательно вырисовывал плотную, завитую верхушку Asplenium trichomanes
[85]. — Наверное, следует сообщить вам, что мы пытались смыть ленту во все унитазы, какие имеются в театре, и у нас ничего не получилось.
— Ой… правда?.. да… извините… память меня подводит… я выбросил ленту в окно…
— Ладно, Колин. — Барнаби отложил ручку и довольно строго улыбнулся своему собеседнику. — На своем веку, сидя за этим столом, я наслушался всяких незадачливых лжецов, но, если бы я присуждал приз самому незадачливому, думаю, он достался бы вам.
Он посмотрел Колину в лицо, на котором были написаны волнение и дурные предчувствия. Оно словно бы надулось, как воздушный шарик. Кожа плотно натянулась на скулах и челюстях, а глаза метались, как попавшие в западню маленькие зверьки. Колин Смай утратил контроль над собственным ртом, и его губы судорожно дергались. Он качался на стуле, будто у него кружилась голова.
А голова у него и вправду кружилась. Прийти в отделение и сделать ложное признание было худшим, что он мог совершить. Теперь он наконец сообразил, что Дэвид тоже не останется в стороне, когда его отца, невиновного в преступлении, арестуют и посадят в тюрьму. Колин сознавал, что, пытаясь защитить сына, он глупейшим образом затащил его в самую гущу преступления, подвергая страшной опасности. Он закрыл лицо руками и застонал.
Старший инспектор поднялся со стула, обошел стол и присел на его край. Потом тронул Колина за плечо и сказал:
— Вы могли обознаться.
— Нет, Том! — Колин устремил на старшего инспектора горестный просительный взгляд. Дикий взгляд, полный необоснованных ожиданий. Даже теперь, когда ужасное подозрение уже почти вырвалось наружу, Колин взглядом умолял Барнаби убедить его, что это неправда. Сказать, что это не так. Барнаби оставался безмолвным, и тогда Колин издал страшный сухой всхлип, вырвавшийся у него из самых глубин, и закричал:
— Понимаете… я видел, как он это делал! Я действительно видел, как он это делал!
Десять минут спустя, выпив еще чаю и более или менее успокоившись, Колин рассказал Барнаби, что он заметил за кулисами перед началом спектакля. Он говорил без всяких эмоций, повесив голову, как будто глубоко стыдился своего голоса. Старший инспектор бесстрастно внимал его рассказу и, когда Колин закончил, спросил:
— Вы уверены, что он возился именно с бритвой?
— А что еще он мог делать, Том? Озирался по сторонам, чтобы убедиться, что никто его не видит. Нагибался над реквизиторским столом. К тому же он и впрямь ходил в туалет, а потом вернулся обратно.
— Но вы не видели, чтобы он трогал бритву?
— Не видел. Я был с другой стороны сцены, за камином. А он стоял ко мне спиной… — Колин поднял глаза, и в его голосе прозвучала слабая надежда. — Вы думаете, Том… Вы думаете, я обознался?
— Я думаю, что нам лучше не торопиться с новыми умозаключениями. Сосредоточимся на одном. Послушаем, что скажет Дэвид, когда придет сюда.
— Дэвид… сюда… О боже! — Колин в ужасе вскочил со стула.
— Сидите, — раздраженно сказал Барнаби. — Вы являетесь сюда и делаете ложное признание. Поскольку вы не умственно отсталый, совершенно ясно, что вы кого-то выгораживаете. Есть только один человек, ради которого вы готовы на это. Очевидно, нам нужно поговорить с этим человеком. — Раздался звонок. — А вот, полагаю, и он.
Когда дверь открылась, Колин сразу сгорбил плечи и снова закрыл лицо руками. Он не смотрел на Дэвида, когда тот почти что вбежал в кабинет и бросился к отцу.
— Папа, что такое? Что ты здесь делаешь? — Не получив ответа, он обратился к Барнаби: — Том, объясните, что происходит?
— Ваш отец только что сознался в убийстве Эсслина Кармайкла.
— Сознался в убийстве? — Дэвид Смай ошалело уставился на Барнаби, потом опять повернулся к скрючившемуся на стуле отцу. Он попытался приподнять его голову, чтобы увидеть лицо, но Колин издал яростный звериный крик и крепко стиснул голову руками.
Дэвид выпрямился и сказал:
— Не верю. Просто не верю.
— И я не верю, — сухо ответил Барнаби.
— Но тогда… почему? В чем дело? Папа! — он потряс отца за руку. — Взгляни на меня!
— Он кого-то защищает. Или думает, что защищает.
— Какая глупость… Что за игру вы затеяли?! — в голосе Дэвида прорывалась паника. — Но… если вы знаете, что он лжет. Том… значит, все хорошо, правда? То есть… все хорошо?
— В некотором смысле.
— В каком таком «некотором смысле»?
— Ради кого, по-вашему, он был готов отправиться за решетку?
Дэвид нахмурился, и Барнаби увидел, как по его лицу чередой проходят недоумение, зарождающееся подозрение и недоверие. Недоверие задержалось дольше всего.
— Вы хотите сказать… он думает… что это я?
— Именно.
— Но из-за чего я стал бы убивать Эсслина?
Барнаби слышал эту фразу (менялись только имена) за свою карьеру множество раз. В ней звучали то наглый вызов, то невинное удивление, то легкая обида, то глубокое негодование, то уязвленное самолюбие, то пронизывающий страх. Но никогда еще он не видел такого абсолютного ошеломления, какое отпечаталось на лице Дэвида Смая.