Со сцены до нее донесся голос Николаса. Стало быть, первая сцена завершилась, декорации сменили, и благополучно началась вторая сцена. Она отсутствовала дольше, чем ей показалось. Она поспешила к реквизиторскому столу, но стульчик, на который она усадила Китти, пустовал. Дирдре кинулась к Колину.
— Где она?
— В туалете, — одними губами ответил он.
Когда вошла Дирдре, Китти ходила взад-вперед по кафельному полу. Ходила с трудом, через каждые несколько шагов останавливаясь, чтобы расслабить плечи, но все-таки, слава богу, ходила. Дирдре протянула ей таблетки и кружку и услышала поток таких ругательств, каких не слыхивала за всю свою жизнь. То обстоятельство, что предназначались они для мужа Китти и Дирдре случайно угодила под обстрел, не слишком ее утешило. Она покраснела и тщетно пыталась унять Китти. Некоторые слова, которые та произносила, были знакомы Дирдре по тексту «Амадея», одно или два она видела на стене общественного туалета, который ей однажды довелось посетить, остальные были совершенно незнакомы. Среди них попадались такие затейливые, как будто Китти не могла излить свою злость в обычных ругательствах и была вынуждена изобретать на ходу новые, более мощные.
— Пожалуйста… — шепотом взмолилась Дирдре. — Зрители услышат.
Китти умолкла, а потом произнесла, понизив голос:
— Если он меня еще хоть пальцем тронет, я его убью к чертовой матери!
Скованной походкой она медленно вышла из туалета, оставив Дирдре с разинутым ртом и тремя таблетками аспирина на ладони.
__________
Барнаби и Трой, как и остальные зрители, заметили, что во втором действии спектакля творится что-то неладное. И все это из-за актера, который играет Сальери.
В первом действии он исполнял свою роль вполне удовлетворительно, хотя и вяловато. Во втором действии все его тело словно бы преисполнилось взрывной энергии, которая просто рвалась наружу. Барнаби не удивился бы, если, хлопая в ладоши или стуча каблуками по сцене, Эсслин каждый раз высекал бы искру. Самый воздух, который его окружал, звенел от напряжения. Морин Трой подумала, что не напрасно пропустила очередную серию «Коронейшн-стрит»
[62], а Барнаби заметил краем глаза, как его дочь выпрямилась в кресле и подалась вперед.
Удивительное преображение Сальери отнюдь не спасло спектакль. Остальные актеры, вместо того, чтобы взаимодействовать с ним, как раньше (с различной степенью убедительности), теперь словно бы выключились из действия, осторожно двигались каждый по своей орбите и старались не встречаться с ним взглядом во время диалогов.
Николас ожидал своего выхода, глядя на ярко освещенную сцену. Его чувства были обострены, но он не беспокоился из-за этого. Даже стоя за кулисами, Николас откликался на заразительную энергию, которая исходила от Эсслина. Он чувствовал, как вскипает кровь. Он знал, что ничем ему не уступит, а может быть, и превзойдет. Его сознание прояснилось; тело трепетало от приятного предвкушения. Он вышел на сцену и не услышал, как император Иосиф шепнул ему:
— Берегись.
Но Николас не придал бы этому никакого значения, даже если бы и услышал. Он не намеревался осторожничать. Главнее всего для него была игра. Поэтому он бодро подошел к Сальери и, когда тот сказал: «Я со чувствую неудачнику» и подал ему руку, Николас радостно протянул свою. Эсслин тут же шагнул к юноше, заслонил его от зрителей, схватил за руку и принялся ее сжимать. Все сильнее и сильнее.
От боли Николас невольно разинул рот. В его руку как будто вонзилось множество невыносимо острых шипов. Эслин широко, по-шакальи осклабился. Когда Николас уже подумал, что от боли сейчас лишится чувств, Эсслин внезапно отпустил его и неторопливо направился внутрь сцены. Николас выдохнул из себя что-то, приблизительно соответствующее его следующей реплике, кое-как добрался до рояля и сел. Вошли Вентичелли, и Моцарт, у которого больше не было реплик в этой сцене, воспользовался возможностью осмотреть свою руку. Она уже распухла. Он тихонько, по очереди разжал пальцы. Тыльная сторона кисти была в худшем состоянии, чем сама ладонь. Вся она была покрыта мелкими кровоподтеками, а в некоторых местах кожа была просто содрана. Ощущение было такое, будто в руку вонзили множество чертежных кнопок. Когда сцена закончилась, он вышел за кулисы. К нему подбежал Колин.
— Дирдре думает, что нужно остановить спектакль.
Николас потряс рукой.
— Я справлюсь.
— Дай взглянуть. — Колин осмотрел его руку и резко выдохнул. — Ты не можешь играть с такими ранами.
— Нет, могу.
Оправившись от потрясения, Николас, несмотря на боль, радовался возможности показать свой профессионализм. Ведь он актер. А актер играет свою роль при любых обстоятельствах.
Дирдре коснулась его плеча и прошептала:
— Что случилось?
— Его перстни. — Николас вытянул руку. — Я думал, что он их снял, а он просто повернул камнями внутрь.
— Черт побери, — пробормотал Борис, заглядывая через плечо Дирдре. — Ты нескоро опять сможешь играть на скрипке.
— Но за что он так тебя? — спросила Дирдре.
Николас пожал плечами.
На сцене Сальери торжествующе восклицал:
— Мою голову распирает от золотых похвал! А дом — от золоченой мебели!
И сцену залил мягкий насыщенный янтарный свет. Позолоченные стулья и столы засверкали еще ярче. За спиной у Николаса стояла Джойс Барнаби, державшая в руках трехэтажную подставку для пирожных, выкрашенную в желтый цвет. Как и все остальные, она с тревогой смотрела на него.
Николас ободряюще кивнул ей, пытаясь выглядеть спокойным и смелым. Но ни спокойствия, ни смелости он не ощущал. Он чувствовал сильное возбуждение, тревогу и злость. Он пытался подавить эту злость. Еще успеется дать ей выход. У него еще будут сцены с Эсслином, но только в одной они прикасаются друг к другу (пожимают руки), и он постарается обойтись без этого рукопожатия. А Сальери навряд ли сумеет нанести ему тяжелое увечье на глазах у множества людей.
Прелестная дочь Барнаби не отрывала взгляда от сцены, а старший инспектор внезапно ощутил необъяснимую тревогу и насторожился, почувствовав в театре знакомый запах. Запах, который был ему хорошо известен за долгие годы работы в полиции. Горячий, удушливый, угрожающий запах. Пропитывавший все вокруг. Запах преступления. Барнаби отвлекся от спектакля и незаметно посмотрел по сторонам. Все зрители сидели спокойно и тихо. На лице Гарольда проступало удовольствие, смешанное с недоверием. Его жена выглядела испуганной. Остальные смотрели во все глаза. Одна женщина покусывала нижнюю губу, другая уперлась в щеки костяшками сжатых в кулак пальцев. Впрочем, не все взгляды были устремлены вперед. Сержант Трой тоже озирался по сторонам — обеспокоенно, даже подозрительно.
Сидевший в последнем ряду старик схватился за спинку кресла перед ним и с такой силой оттолкнулся, что чуть не впечатался затылком в стену. Его лицо исказилось, будто от страшных предчувствий, к которым примешивалась робкая мольба о пощаде. Он напоминал ни в чем не повинного ребенка, который ожидает сурового наказания.