Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников - читать онлайн книгу. Автор: Марсель Паньоль cтр.№ 91

– Да, здорово она тебя обвела вокруг пальца! – покачал головой Кабридан.

– Да уж! Сильна, ничего не скажешь! Ну я и не смог ничего сказать, но мучился. Однажды я взял горшочек с черной краской и возле дома горбуна на обочине дороги, той, что проходит выше дома, нарисовал две стрелки на белых камнях, на расстоянии двадцати пяти метров одна от другой.

– Зачем?

– Обе стрелки указывали на родник! Так я ничего не сказал. Но если бы бедняга сообразил, куда указывают стрелки, он бы копал в нужном месте и ему хватило бы четырех ударов киркой, чтобы вода брызнула ему в лицо!

– Не так легко было догадаться… Я бы на его месте подумал, что…

Столяр вдруг приложил палец к губам, широко раскрыл глаза и прислушался. Послышалось квохтанье куропатки, сзывавшей своих деток… Со всевозможными предосторожностями охотники поднялись с поваленного ствола дерева, на котором сидели, взяли ружья и на цыпочках широким шагом разошлись в разные стороны.

Словно скованная ледяным ужасом, глядела Манон на четыре кусочка колбасы – красной с белым шпиком – на обрывке желтой бумаги и на бутылку, криво прислоненную к камню. Прозвучали два выстрела. Она очнулась и юркнула под сосны.

Долго брела она, не разбирая дороги. Стадо, собранное и направляемое Бику, следовало за ней на некотором расстоянии… Боль медленно овладевала ею и железным кольцом сжимала грудную клетку.

Так значит, совершаемые отцом на протяжении трех лет героические усилия казались кому-то смешными…

Тот, что пониже, так и сказал: «Некоторым было смешно…» Не со слепыми силами природы, не с жестокой судьбой долго и тщетно сражался отец, а с хитрой и лицемерной крестьянской тупостью, которую поддерживало молчание сборища ничтожеств, чьи души были столь же грязны, как и ноги. Теперь он представал перед ней не как побежденный герой, а как жалкая жертва чудовищного фарса, калека, истощивший свои силы на потеху всей деревне…

Она шла наугад по зарослям лаванды, тяжело дыша, сжав зубы, с красными пятнами на лице, в голове было пусто, как в гарриге… Ноги сами привели ее к рябине. Испустив крик раненого зверя, она бросилась к ее стволу, обхватила его руками, прижалась оцарапанной щекой к жесткой коре и наконец дала волю слезам.

Солнце опускалось за Красную Макушку, вечерний ветерок реял на высотах, куропатка кричала, сидя на обрыве… Козы щипали траву, окружив ее, собака стояла рядом и лизала ей руки.

Перед ее мысленным взором пронеслись счастливые дни их невзгод, черные волосы, падающие на бледный отцовский лоб, прекрасные, всегда улыбающиеся глаза, большие руки, колючие щеки… Нет, он не был побежден! Не распознав жестокости этих насекомых, он одержал над ними славную победу! Собственным светом озарил он черную душу Уголена и не смог разгадать двуличие, которое просто не укладывалось у него в голове. Но ее чутье не подвело: она всегда знала, что этот человек – враг… С ужасом вспоминала она его дружескую повадку, слишком многочисленные маленькие подарки, бесполезную помощь, которую он постоянно предлагал… Все то время, что он сожалел о засухе, родник никуда не девался, он был тут же, и Уголен знал о нем, сверкающая струя стекала по его мерзким рыжим волосам; этому скоту, что пил отцовское белое вино, достаточно было произнести три слова, и свершилось бы чудо. А теперь, разбогатев благодаря своему преступлению, он возымел наглость признаваться ей в любви и предлагать ей пойти к нему в услужение! Горе сменилось яростью, глухой и глубокой, заставившей ее сжать кулаки. Нет, этому ничтожеству не наслаждаться своим успехом, основанным на подлости. Она бросилась в Розмарины.

* * *

Она еще не знала, что сделает. Хотелось снова увидеть место, где осуществился преступный замысел, и подготовить месть. Она спустилась к Ла-Гарет, пересекла лощину Ле-Плантье, вскарабкалась на гряду Святого Духа, а там уж добралась до хребта, ведущего к дому, где прошло ее детство. Войдя под густые хвойные своды, трепещущие от вечернего ветерка, она была удивлена тому, что большие сосны теперь не доходят до поля.

На месте срубленных дровосеками огромных стволов, вытягивающих из почвы все полезное для роста гвоздик, с новой силой разрослись можжевельник, дрок и боярышник: единственные хозяева богатств, таящихся в почве, они образовали почти непроходимые заросли над клочковатым желтым ковром высокой, высушенной солнцем травы. Серп Уголена пощадил их, поскольку корни этих растений, уходящие глубоко в почву, не могли навредить гвоздикам.

Она соскользнула до зарослей кустарника и не узнала поле: оно показалось ей огромным, потому как с него исчезли оливковые деревья, от вида на дорогой дом, над крышей которого протянули ветви большие сосны, служащие приютом для сов, слезы выступили у нее на глазах.

Из сарая с опрыскивателем на спине вышел Уголен и принялся медленно прохаживаться вдоль борозд с зелеными ростками, выпуская на них из медной трубочки небольшие голубоватые облачка.

Вид у него был сумрачный, подавленный, время от времени он без всякой причины как вкопанный застывал на месте, опустив голову. Она вспомнила, что в старой коробке из-под печенья еще оставалось с дюжину патронов и что отцовское ружье висело на стене в Ла-Бом на двух деревянных гвоздях. Она могла бы наведаться сюда снова, как-нибудь до зари. Спрятаться в зарослях рядом с домом, а как только он выйдет, подстрелить его словно вонючую зверушку. Она никогда в жизни еще не притрагивалась к ружью, но за тем, чтобы обучиться, дело бы не стало.

Когда Уголен дошел до края поля, она вновь шмыгнула под кусты и без единого звука вскарабкалась по склону.

Вечерело. Медленным шагом брела она за своими козами по тропе, ведущей прочь от отчего дома, и остановилась только у родника Фон-де-ла-Сер, чтобы сполоснуть покрасневшие от слез глаза холодной водой, поскольку не желала открывать ужасную правду ни матери, ни Батистине: она боялась умалить почтение, которым была окутана память об отце, а кроме того, предпочитала действовать в одиночку. Так что она сделала над собой усилие, подавила душащие ее горе и гнев и, сославшись на мигрень, легла.

Закрыв глаза, она долго размышляла, и вдруг ей пришло в голову: «Ружье – слишком опасная штука, я рискую промахнуться. Да и жандармы нагрянут… Поскольку будет ясно, что его убили. Есть кое-что получше: огонь».

Перед ее мысленным взором снова встали высокие заросли на склоне, сухостой высотой с кусты, кольцо из сосен вокруг дома, четыре высоких оливковых дерева перед домом, широкие хвойные ветви, лежащие на крыше, которую они ладили в те дни, когда дул мистраль…

Спрятаться там как-нибудь вечером и дождаться, пока Уголен вернется из деревни и потушит свет. Обложить дом с четырех сторон небольшими охапками сухой травы, а к часу ночи, когда самый сон, поджечь… Красные петухи побегут по зарослям, по дроку и можжевельнику, сначала займутся они, потом разом, как факелы, вспыхнут, заламывая руки, высокие сосны, и такая пойдет свистопляска, что у скорпиона, окруженного огнем, только и хватит времени, чтобы осознать: он умирает.

Когда на пожар сбегутся из деревни, будет слишком поздно, и разве что на следующий день пожарные из Ле-Зомбре найдут в руинах обрушившейся фермы, а может, и возле родника черное, скрюченное, напоминающее старую оливковую ветвь тело…