Федор (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Борис Споров cтр.№ 62

– Ну уж, прямо! А идея коммунизма?

– Коммунизма? – Баханов задумался. – Сильная идея. Крепко закручено… сатанинская идея, идея смерти, идея в общем. А для человека необходима индивидуальная идея. Ведь если человек поймет и согласится, что завтра-послезавтра он навсегда исчезнет, то и идея коммунизма покажется ему мелкой, никчемной, и уж вовсе не светлой и радостной. Человек – сознательный эгоист. Зачем ему светлое будущее, если от него самого ничего не останется, ничего – ни физического, ни духовного, если душа его смертна, а тело – он и сам видит, как оно гниет.

– Ладно… До остальных мне и дела нет. Но вот ты, сам-то ты веришь в свое бессмертие?

– Нет, пока не верю, – со вздохом ответил Баханов. Болезненная улыбка скривила его губы. – Не верю. Сил не хватает. Хочу верить, а не могу. А какое бы счастье…

– Ну и вот – что и требовалось доказать! И никто не верит, обманывают себя, чем и успокаивают! – торжествуя победу, теперь уже воскликнула Маша. – И не надо дурить себя! Зачеркнуть прошлое, верить в лучшее будущее и жить ради него! Да и как иначе! Ученые опровергли всякую религию, мы свободные люди!..

В то же время, когда Маша торжествовала победу, Баханов думал о том, насколько же доверчив русский человек: вот и Маша, видимо, даже не сомневается в скором торжестве светлого будущего, а ведь ее никто по-настоящему и не агитировал. Не знает она ни философских учений, ни просто научного коммунизма, сказали ей в школе – революция предоставила людям свободу, вокруг загнивающий капитализм, а мы скоренько построим коммунизм – и она уже не может в это не верить, иначе чем жить? Вот уж да: подавай идею, да чтобы потолще – в два кулака…

– Ну, родная, – сказал он, – это уж ты слишком: рабы веры. Подумай и согласись, что без веры мы еще более рабы – рабы желудка, рабы страха перед технической цивилизацией и атомной катастрофой, а главное – перед абсолютной смертью. Ведь даже тому, кто в коммунизм верит, жить свободнее и легче… И прошлое перечеркивать, наверно, нельзя, без прошлого мы первобытники, знаешь прошлое как хранят – каждую крупицу истории, каждый камень берегут!..

– Каждый камень… прошлое. – Маша даже руки развела, капризно. – Вон сегодня церковь двумя танками кромсали – только камни прошлого летели… Говорят, на этом месте памятник погибшим на войне поставят.

– А надо бы памятник человеческой глупости… Да, об этом я знаю. Тебе пока простительно, ты пока простодушная Каштанка. Не церковь это кромсали танками, а нашу культуру, Родину нашу – сами себя скверним. Это, Машенька, нашествие, иго…

И с таким-то унынием говорил Баханов, что Маше вдруг стало жаль его.

– Так ведь это не кто-то, а государство…знают, думают и об этом.

…И опять Баханов промолчал. Не потому, что усомнился, поймет ли его Маша. Поймет! Но почему-то было жаль ее. Охватывал неприятный озноб, как только он представлял, что и ей предстоят разочарования. Как жить, чем жить?.. Вот и в такой форме теснится в нашей повседневности ложь – она приходит даже из жалости. Да и нет прямой лжи, есть всего лишь умолчание… Ложь процвела – ложь разделяет, ложь властвует.

Вандализм. Взрастили новое поколение. И разнесут эти молоденькие и бесстрашные вандалы на своем пути все, и перебьют камнями и кастетами даже своих организаторов и вдохновителей…

Но Боже мой – говорить об этом Маше! Да, может, ничего такого и не будет? Только как же не будет, если уже есть! Да только нужна лазеечка, чтобы спрятаться, чтобы промолчать – и лазеечка непременно находится…

Баханов долго разминал сигарету, сорил табак на колени и под ноги, посапывая, долго закуривал, и заговорил не то, чтобы подавленно, а так – без всякого желания говорить:

– Плохо, очень плохо. Никому ничего не докажешь, крутое равнодушие, все как будто бездомные, безотечественные. Живем как на вокзале или на постоялом дворе: переночуем, а там хоть сгори. Иду иной раз по улице и оглядываюсь – все чудится: вот сейчас русские и заговорят на разных языках, понимать-то друг друга уже разучились.

– А что понимать, надо жить. Вот мы и будем спокойно жить: оба мы некрещеные, оба не верим в бессмертие… закопают, черви сожрут – и все. – Маша брезгливо передернулась. – Но это ладно, никуда не денешься, это я хоть могу представить. Но вот чего не могу представить: звезды, звезды, планеты – и так без конца, без конца, как вот это без конца – никак не могу представить, не понимаю.

– Вот это, Машенька, и есть уже область веры – там любые познания бессильны… Хватит об этом, что-то грустно становится.

Помолчав, она все же сказала:

– А это все она, твоя шаманка… Это она тебя охмурила.

– Да кто, Фрида, что ли!?

– Еще-то кто? Она тебя и уткнула в эту книгу.

Баханов с грустью усмехнулся:

– Фрида – профессиональная атеистка. Она по атеизму лекции читала.

Волна мускульного напряжения прошла по лицу – Маша потрясла головой.

– По атеизму… лекции… Фрида… не может быть… врала.

Баханов вздохнул, улыбнулся, ему не хотелось спорить, не хотелось продолжать пустые поиски решений того, что решить или доказать нельзя, во что можно только верить или не верить.

В другой раз неожиданно был задан вопрос:

– А ты на этой Мельничихе женишься или нет?

– И опять наперед паровоза. Слушай, не задавай мне таких вопросов, не надо.

Он сидел за столом, работал. Маша несколько раз прошла мимо, села на диванчик, вновь поднялась – и все это за спиной Баханова.

– Ну, что ты еще надумала? Спрашивай или не мешай.

– Ничего.

– Ну, ну, спрашивай – отвечаю.

Она кашлянула, вполне, видимо, довольная предложением.

– Тебя угнетает работа в газете?.. Тогда почему ты там работаешь?

– Это, Марья, вопрос из серии: почему стол называется столом? Если, скажем, не буду работать, то нам нечего будет кушать. В литейке или настройке я не потяну… На любой работе, по-моему, то же самое угнетение. Со временем это проходит, человек привыкает…

«Человек привыкает, – опять же параллельно думал Баханов. – А ведь я никак не могу привыкнуть. Не могу привыкнуть к полному подчинению— как в лагере: это можно, это нельзя. Я ваш, ваш от ногтей до мозга… но ведь и я живой человек… работаю, пишу, стараюсь не врать, но вру, все врут, в Советском Союзе иначе нельзя…»

– Да, – после долгой паузы сокрушенно открыла Маша, – мы, действительно, рабы желудка. – И сказала это так серьезно и настолько кончено, что Баханов без труда понял, что Маша делает для себя открытие.

– Это почему же ты так решила? – Баханов повернулся к ней, снял очки и легонько придавил пальцами уставшие глаза.

– Так говорил папа, и я постоянно убеждаюсь, что был он прав.

На какое-то время Баханов растерялся – разрушить мнение или промолчать, согласиться?..