– Согласен.
– И я согласна.
– Объявляю вас мужем и женой, – говорю я. – Теперь можете… э-э-э… ехать в колледж. Увидимся на каникулах.
– Р-р-р! Опять твои дурацкие шуточки!
Джо приходится перекрикивать шум машин, несущихся по шоссе. Потом она дает мне пять. Так сильно она еще никогда не била.
– Я буду любить тебя всегда, Джо Сонг.
– Мне так хотелось, чтобы ты это сказал.
– Я не могу тебя не любить, Джо Сонг.
– Я это запомню.
– И я тоже, – отвечаю я.
Мне кажется, что шоссе пытается о чем‐то напомнить нам шумом машин. Я представляю себе, как удивленный коп осматривает пустую машину Джо.
– Твоя машина, – говорю я.
– Я помню.
– Давай уже! – кричу я, и она поворачивается к кустам.
Потом оглядывается через плечо – ее улыбка сверкает в темноте.
– Ведь нет ничего важнее, да?
Глава 36
Жизнь – это всего лишь сон
Две последние недели до отъезда в колледж проносятся, как кошки, спасающиеся от землетрясения. Мама с папой, почувствовав мое меланхоличное настроение, ходят вокруг меня на цыпочках и постоянно спрашивают, не нужно ли мне чего, и режут дыню за дыней.
Моя нога больше не болит. Я чувствую себя выше, будто восстановление прибавило мне несколько сантиметров роста. Никому не говоря, я ухожу на пробежки, возвращаюсь домой когда вздумается, сам готовлю себе. Я изучаю музыкальную тусовку в Пало-Альто и рядом с ним. Я уже вижу себя на местной сцене.
Я рассказываю про это маме с папой, они замечают, что мне это интересно, а я замечаю, что они «грустливые» (то есть грустные и счастливые одновременно). Мама с папой считали, что я уже вырос, но вот я опять меняюсь у них на глазах. Я теперь совсем другой. Кью тоже замечает, что я изменился. Мы заканчиваем кровавую и безжалостную кампанию «Возвращение Тотека» под моим далеко не самым мудрым руководством. Я не умею командовать. Я ничего не продумываю.
– Обалдеть, чувак! Я тебя обожаю! – кричит Кью.
Но ни Кью, ни мама с папой не знают о маленькой потайной комнатке в кунсткамере моего сердца и о том, что там спрятано.
Но вернемся к бесшабашно-кровавой кампании. К тому времени, когда Пол наконец доехал до нас, мы уже уничтожили верховного блейдлинга в замке Пикьюатлалтейака, разделили награбленную добычу и вернулись каждый в свои владения. Раньше после этого мы копили ресурсы, залечивали раны и готовились к следующей большой кампании. Но больше кампаний не будет. Кью просто закрывает тетрадь со своими записями, убирает картонные экраны, застегивает свой огромный рюкзак и с облегчением выдыхает.
Пол, посмотрев на свою фигурку Тотека, убирает ее в специальный мешочек.
– Ну вот и все, – говорит Пол потом. – Isang bagsak?
Мы хлопаем.
– Так во сколько вы завтра уезжаете? – спрашивает Кью.
Я смотрю на Олмо:
– Мистер Олмо, во сколько?
Мы с Полом вместе едем на север. Я высажу его в Санта-Круз, а потом поеду в Стэнфорд.
– Не знаю, – отвечает Пол. – В девять? В десять? Может, в одиннадцать? Или после обеда?
– В воскресенье машин будет немного, – говорю я. – Сбор первокурсников в понедельник. В любом случае успеем.
– Просто не верится, что это последний раз, когда мы… – От нахлынувших чувств Пол не в силах закончить предложение.
Мы втроем обнимаемся, чуть‐чуть не столкнувшись лбами. Потом Пол с Кью уходят. Буквально через несколько секунд после того, как они ушли, появляется мама.
– Они уже уйти?
– Да.
– О, – говорит она, поникнув. – Я хотеть говорить «до свидания».
– Ты их увидишь на День благодарения.
Она открывает рот, чтобы что‐то сказать, но передумывает. Я думаю о том же, о чем и она. «Но папы тогда с нами уже не будет».
– У тебя все в порядке? – спрашиваю я.
– Я о’кей.
– Мама, говори, в чем дело. Что такое? Что ты хотела сказать?
– Я о’кей, – повторяет она и делает вид, что страшно занята подготовкой к стирке.
Мы с Джо снова начинаем переписываться. Отправляем друг другу идиотские картинки, стикеры и анимашки. Она присылает фото своей комнаты в общежитии и снятый украдкой портрет соседки по комнате. Соседка выглядит как афроамериканский вариант Брит Минз, и это немного пугает.
Сначала Джо пишет часто, но потом сообщений становится все меньше и меньше. Это понятно – она исследует новый для нее мир. Было бы странно, если бы это было не так. Поэтому я не парюсь. В тот вечер на ужин мама готовит мою любимую еду – блинчики с морепродуктами и холодный суп нэнмен с лапшой. Мы с опаской наблюдаем за героическими попытками папы изобразить аппетит. Через некоторое время его рвет в одноразовый бумажный стаканчик.
– Прости, мамочка, – говорит папа.
– Айгу, – отвечает она, что значит: «Не переживай. Ты ни в чем не виноват».
Она дает ему стакан с водой. Папа отодвигает стакан в сторону.
– Принести два пива, пожалуйста, Фрэнки-умма, – просит он.
Папа сказал «пожалуйста»? Видимо, он что‐то задумал.
– Ты не пить, не надо, – протестует мама. – Ты болеть.
– Доктор сказать, я пить пиво сколько хотеть. Это не иметь значение, – отвечает папа.
Мама замолкает. Она видит его рядом со своим сыном, который утром уедет в колледж. Она понимает, что в следующий раз я, возможно, увижу его поздно ночью в больничной палате, примчавшись из Стэнфорда после телефонного звонка.
Мама приносит две бутылки пива. Она открывает их и уходит.
– По-моему, пиво гадкое, – говорю я. – Почему ты его пьешь?
– Это естественный продукт на основе вода и ячмень, – отвечает папа, и мы чокаемся.
Я не знаю, что сказать, и делаю глоток. Потом еще один. Ужасный вкус. Но компании лучше у меня еще не было.
– Так вот, – говорит папа. – Я тут читать, выучить новый слово.
Он хочет, чтобы я клюнул на наживку, и я это делаю.
– Что за слово, папа?
– Неогуманистический.
Загадочный какой‐то разговор.
– Папа, а что значит «неогуманистический»? – послушно спрашиваю я.
Папа делает глоток пива:
– Я кореец. Ты тоже кореец. Но еще ты американский подросток, на сто процентов. Ты – неогуманистический. Ты понимать, что такой «неогуманистический»?
– Вроде бы да, – отвечаю я, уставившись на свое пиво.