Консерватория: мелодия твоего сердца - читать онлайн книгу. Автор: Лисавета Синеокова cтр.№ 23

— Весьма странное понятие слова «маленький», — пробормотал мужчина.

— Ты же знаешь тётю. Она бы и дом так назвала — и даже родовое поместье, — усмехнулась Каэли и отстранилась, чтобы подойти к посылке и начать ее распаковывать.

Замочек поддался легко, тугие клепки звонко отлетали друг от друга под действиями маленьких, но сильных рук девушки. В результате, когда чехол упал на пол, взорам присутствующих предстала великолепная позолоченная и украшенная искусной резьбой арфа.

— Те-е-етя, — простонала Каэли с явной обреченностью в голосе.

Тиган Муррей вопросительно приподнял бровь, переводя взгляд с дочери на арфу и обратно.

— Я даже уезжала в этот раз еще затемно, пока тетя еще спала, чтобы она не всучила мне этот «подарочек». Зачем, зачем я ей проболталась, куда еду? — в голосе девушки слышалась неподдельная горесть.

— Гормлейт еще не оставила попыток сделать из тебя звезду светских салонов и завидную невесту? — усмехнувшись, уточнил мэтр Муррей, всегда с забавой следивший за борьбой сестры и дочери. Первая заботилась о репутации семьи, а вторая рьяно сражалась за собственную свободу, что не мешало им любить друг друга со всей искренностью и нежной привязанностью.

— О чем ты, папа? После ее заявления, что хватит с нашей семьи и одной старой девы, я потеряла всякую надежду, что она их оставит, — обреченно ответила девушка. — И что мне теперь делать с этой… арфой? Может, пожертвовать в музыкальный фонд консерватории?

— Ты же играешь на арфе, — явно не понимая проблемы, произнес Тиган Муррей.

— Играю, — признала Каэли, — но это не мой инструмент. А таскать за собой кроме кото еще и ее у меня нет никакого желания.

Немолодой мужчина усмехнулся, припоминая нарочито предынфарктное состояние сестренки Гормлейт, когда Каэли со всей гордостью впервые продемонстрировала ей выбранный инструмент. Как же сестра его тогда окрестила? Кажется, «ужасно невзрачный набор дерева и шелка, которые можно было бы употребить с гораздо большей пользой».

— Решай сама, малыш, если что — я тебя прикрою.

— Ты лучший отец на свете! — просияла девушка, после чего подпорхнула к нему, звонко поцеловала в щеку и чуть ли не вприпрыжку направилась к двери, — Пойду, поговорю с мастером Имоном, может, приютит скиталицу?

Тиган Муррей проводил взглядом, полным отеческой нежности, хрупкую фигурку дочери, после чего вновь посмотрел на «маленький сюрприз»: вычурный инструмент, призванный больше украшать светские гостиные, чем радовать слух. Гормлейт в своем репертуаре, естественно, что девочка всеми силами отбрыкивалась от подарка. Признаться, он бы и сам спрятал его куда-нибудь подальше от глаз, а лучше и вовсе передарил. Все же, дочь была удивительно похожа на него. Осознание этого факта в который раз заставило мужчину тяжело вздохнуть.

Консерватория гудела растревоженным ульем вот уже второй день. Новость облетела студентов за считанные часы, если не минуты. В Керн — город, в черте которого располагалась консерватория — в рамках гастролей по стране приезжал знаменитый пианист Колум Боллинамор. Для жителей это был просто очень известный и талантливый музыкант, не раз званый во дворец самим маэстро Диармейдом, музыкальным распорядителем его величества, и каждый раз отказывающийся (пианист считал своим призванием дарить высокое искусство более простому люду, чем придворный. Тем и без него было кого слушать). Но мы, студенты консерватории, знали, что Колум Боллинамор был весьма одаренным и сильным олламом. Первый оллам королевства, Каинан Диармэйд, не стал бы звать к себе в оркестр неодаренного, тем более, не один раз.

Все студенты старше второго курса планировали этот свой выходной посвятить концерту знаменитого вольного музыканта: одни стремительно искали, у кого бы занять денег на билет, другие в панике решали, какой наряд выбрать для концерта. Я же ни на минуту не убирала блоки. Возбуждение студентов экватора, снисходительность старшекурсников и разочарование олламов свежего набора, которым границы консерватории покидать воспрещалось, извергались гейзером из их музыки и пения. Воздух звенел, и даже, казалось, стены покрывались рябью от обилия эмоций. Чтобы не ощущать себя штандартом, треплемым ветром, мне приходилось ежесекундно держать блоки на восприятие. Не монолитные, конечно, иначе я бы чувствовала себя оглохшей, но очень строгие. Однако и тихих отголосков всеобщих ощущений, блеклых, будто шепот, хватало, чтобы я могла себя почувствовать свободно и спокойно только в собственной звукоизолированной комнате. Небо! Да я так радовалась своему тихому закутку только в самом начале обучения, когда лавины чужих эмоций обрушились на меня, казалось, с самим воздухом консерватории, впитавшим каждую ноту каждого студента, и мне пришлось в экстренном порядке учиться экранироваться от чужих чувств, пронизывающих музыку.

Преподаватели благосклонно воспринимали энтузиазм студентов, не упуская, впрочем, возможности напомнить, что у всякого оллама, а тем более у такого знаменитого, есть чему поучиться, и что нам всем следовало бы не просто предаваться эстетическому наслаждению на концерте, но и внимательно следить за техникой игры пианиста и, конечно, техникой воздействия музыки души.

Я быстро шла по коридору третьего этажа, старательно отгоняя от себя возрастающую уверенность, что консерватория превратилась в разворошенный улей. Блоки предстояло держать до самых выходных, на которых должен будет состояться концерт, а потом еще несколько дней, пока впечатления у студентов не улягутся. Только оказавшись за дверью музыкального кабинета, отсекающей все посторонние звуки, я вздохнула свободно. Блоки были необходимостью, но удобства отнюдь не доставляли. Ощущение от них было, будто от жесткого корсета. Но и чувства, окутывающие после их снятия, были похожи на ощущения тела, освободившегося от жестокого устройства, а заодно и от неудобных туфель и красивой, но чересчур туго затянутой прически: хотелось блаженно прикрыть глаза, сползти по стеночке вниз и растечься в блаженную лужицу. И если в собственной комнате я себе это с удовольствием позволяла, то в музыкальном кабинете консерватории, в который в любой момент может кто-нибудь зайти, ни в коем случае. Максимум — облегченный выдох.

Кабинет был ожидаемо пуст. Я иронично усмехнулась. Привычке заранее приходить на индивидуальные и ансамблевые занятия, не привязанные к расписанию лекций, я не изменяла, так что снисходительное «не опаздывай» до сих пор приводило меня в крайнее недовольство и возмущение, если не сказать ярость.

К моему удивлению дверь кабинета снова открылась, пропуская скребущееся возбуждение сотен студентов, еще до того, как я освободила мандолину от чехла. Блоки были уже сняты, так что вся прелесть чужих ожиданий, разочарований, предвкушений обрушилась на меня лавиной, вместе со всеми ее прекрасными ощущениями: колющимися льдинками, хлесткими ветками и саднящее-бьющими камнями. Я поморщилась, снова выставляя блок. Партнер, заметив мою реакцию, быстро закрыл дверь. Блаженная тишина вновь окружила иссушенные чужими эмоциями нервы.