Литовское государство. От возникновения в XIII веке до союза с Польшей и образования Речи Посполитой и краха под напором России в XIX веке | Павел Брянцев | страница 198 | LoveRead.ec

В то время, – продолжает тот же очевидец, – когда, казалось, не было никакой надежды открыть даже следы преступника, сделаны были двумя лицами весьма важные раскрытия; оба доносчика были из шайки кинжальщиков, только что сформированной в Вильне для политических убийств. Первый был некто Мирошников, молодой человек, православный и русский, сын отставного солдата, но мать его была полька, а потому он воспитан был в польском кругу; кутила, сорвиголова, он уже был однажды арестован по какому-то подозрению, а в то самое время, когда случилось покушение на жизнь Домейки, где-то под пьяную руку, хвастаясь, проговорился. Арестованный в кабаке вместе с другим каким-то молодым человеком, при допросе Мирошников чистосердечно сознался, что он принадлежит к числу кинжальщиков, как и его товарищ по ремеслу (кажется, был сапожник, пьяница и поляк). Всех кинжальщиков в Литве было более десяти, некоторых он знает лично, а потому сообщил их имена и приметы. Вследствие этих сообщений правительством было арестовано еще четверо кинжальщиков: двое Раевских, Яблонский и Сапович, – все люди молодые, ровно ничего не имеющие, подрядившиеся за небольшое вознаграждение на политические убийства по указанию революционного жонда; в случае же удачи им обещана была еще особая награда. Так, оказалось впоследствии, что убийце Домейки было обещано 1000 р., хотя на самом деле ему выдали только 700 р., полагая, что убийство уже совершилось; 300 р. вычли у него за его содержание во время пребывания среди мятежников. Все названные молодые люди были в высшей степени жалки, даже сами наниматели смотрели на них, как на гнусных убийц и при всяком удобном случае старались удалять их из своего сообщества. Все они захвачены были врасплох и хотя никто из них не совершил убийства, но при всех их оказались кинжалы, за исключением Мирошникова, ввиду его полного и чистосердечного сознания, а также и открытия им других кинжальщиков, не казнили, а сослали в каторгу.

Между тем бдительность полиции и розыски жандармов убийцы Домейки не ослабевали и действительно скоро увенчались успехом: 6 августа на Виленской станции железной дороги жандармский офицер Сабин заметил двух молодых людей, прибывших на вокзал с лишком за час до отхода поезда. Смущение этих двух молодых людей при виде жандармского офицера заставило сего последнего обратить на них особое внимание. Они все спешили взять билеты и несколько раз подходили к кассе, которая еще не открывалась. В то время был уже учрежден по всей линии железной дороги осмотр паспортов и багажа, а у лиц сомнительных осматривали вещи и в дорожных мешках. Эти молодые люди предъявили заграничные паспорты и, получив контрамарки, потребовали себе билеты в кассе на Варшаву. Требование молодыми людьми билетов на Варшаву еще более усилило подозрение Сабина. Подойдя к ним, он спросил, почему они едут на Варшаву? И заметя их смущение, немедленно приказал арестовать их, причем одному из них сделалось дурно, и он упал в обморок. Оба арестованные были представлены Домейке и его слуге; в одном из них, который был побойчее и поупрямее, найдено было что-то общее с преступником, но черный цвет волос, гладко выбритое лицо и надетое на нем платье не имели ничего общего с убийцею. Но спустя несколько дней на одном из арестованных молодых людей, именно на том, который был бойчее и упрямее, заметили что-то странное с его волосами: из черных они стали делаться фиолетовыми, а наконец переходить и в рыжий цвет. Ему смыли голову; волосы его оказались перекрашенными. После этого он снова был предъявлен своим жертвам и признан ими за того человека, который их ранил. На первых порах он было стал запираться, а потом во всем сознался; фамилия его была Баньковский. Другой же молодой человек, арестованный на вокзале вместе с Баньковским, был друг и сообщник сего последнего, по фамилии Чаплинский, он-то и упал в обморок при арестовании на вокзале.

Преступник Баньковский, как и Чаплинский, родом был из Варшавы, цирюльник по ремеслу, лет 20, не более. Он еще в Варшаве нанялся совершить убийство, откуда вместе с Чаплинским и послан был тамошним революционным комитетом в распоряжение Виленского исполнительного отдела. В Вильне исполнительный отдел дал ему еще другого помощника, некоего Мирочевского (он тоже был арестован и сидел в тюрьме; фамилию его открыл также Баньковский).

В первые дни после покушения Баньковский скрывался у разных лиц, переодеваясь нередко в женское платье; раз как-то ночевал на кладбище, рассчитывая, что через несколько дней, когда строгие меры наблюдения ослабнут, выберется из города.

Для расследования шайки кинжальщиков, – говорит очевидец, – была учреждена особая следственная комиссия под председательством генерала Соболевского; членами ее назначены были разные гвардейцы и между прочими Преображенского полка полковник Шелгунов. Комиссия эта помещалась в здании упраздненного францисканского монастыря. Все главные преступники, как и кинжальщики, доставлялись сюда, где над ними производился военный суд».

Последнее действие революционеров к поддержанию в Литве мятежа со стороны Муравьева усилило энергию к окончательному и решительному подавлению мятежа, а в то же время и к отысканию как самого преступника, так и сообщников его. Преступник действительно скоро был арестован на вокзале и казнен. С ним вместе был арестован и его сообщник и также казнен. Такая быстрая поимка одного из кинжальщиков навела такой страх на главных деятелей литовского революционного жонда, что большая часть их бежала за границу. Здесь остались только немногие и притом второстепенные деятели: Долевский, Гажич, Дормановский, Зданович, Молоховский и Калиновский. Но и они скоро были пойманы и казнены, за исключением Калиновского, который бежал из Литвы в Белоруссию, именно в Минскую губернию.

Из главных деятелей революции в собственно Литве (т. е. губерниях Виленской, Ковенской и Гродненской) остался не пойманным и не удалившимся из сего края один только ксендз Мицкевич, человек необыкновенно ловкий, деятельный и фанатичный. Он пользовался большим влиянием в народе и беспрестанно формировал шайки. Ксендз этот продержался в Литве до ноября, но потом был пойман около Немана вместе с своим адъютантом и казначеем; все трое были повешены. После казни Мицкевича к началу ноября почти вся Литва была усмирена; дворяне ее одни пред другими спешили подать адресы с выражением верноподданнических чувств.

Упорнее других губерний держался мятеж, по словам самого Михаила Николаевича, в Белоруссии, именно в Минской губернии, среди тамошнего дворянства. Правда, там нельзя было вооружить столько шаек, сколько в Литве, потому что в Минской губернии, как и во всей Белоруссии, не слишком много шляхты, но тем не менее во всех лесах, где только возможно, а особенно в Борисовском и Игуменском уездах, сформированы были значительные шайки. В последнее время организатором тамошних шаек был Калиновский, бежавший туда из Вильны; но благодаря энергии жандармского полковника Лосева к концу ноября и в этой губернии мятеж был усмирен; Калиновский тоже скоро попался, привезен был в Вильну и также повешен.

По мере подавления мятежа в Северо-Западном крае М.Н. Муравьев со свойственною ему энергиею начал принимать меры и к очищению всех присутственных мест от польского элемента и заменять его русским. С этою целию он вызвал из внутренних губерний России множество опытных чиновников и поручил им разные должности. А затем он занялся обеспечением крестьян (вообще сельского населения). Для этой цели Михаил Николаевич пригласил в Вильну некоторых мировых посредников и других деятелей, более или менее знакомых с положением крестьян в этом крае и отношением их к панам. Образовал особую поверочную комиссию, предоставив ей право переделать так называемые уставные грамоты, которые польскими помещиками были страшно изменены. Последнее распоряжение Муравьева так благотворно подействовало на крестьян, что они сотнями стали присылать ему благодарственные адресы с выражением в них безграничной преданности и любви к государю императору. Во многих местах народ католического исповедания стал строить православные часовни во имя святого Александра Невского. В крае так ожили русские начала, что везде заговорили по-русски, а православные священники, бывшие в угнетении и почти рабском порабощении у ксендзов и польских панов, теперь стали пренебрегать своими прежними властителями.