«Всего еси исполнена земля русская…». Личности и ментальность русского средневековья. Очерки - читать онлайн книгу. Автор: Антон Горский cтр.№ 34

В произведениях русской письменности второй половины XIII — первой половины XIV в. почти нет уничижительных эпитетов по отношению к законным правителям Орды — «царям». При этом в литературе Северо-Восточной Руси есть всего два исключения из этого правила: в «Повести о Михаиле Тверском» хан Узбек именуется «беззаконным», «законопреступным» и «окаянным», а в тверском летописном рассказе о восстании 1327 г. и последующем ордынском походе на Тверь — «беззаконным» ^[382]; два первых эпитета — достаточно мягкие, всего лишь констатирующие, что хан не знает истинного Закона, т. е. не является христианским «царем».

В 60-70-е гг. XIV в. в Орде развернулась междоусобная борьба. Обычным стало положение, когда там было одновременно два «царя» (а временами и более). Самым же могущественным политиком в этом государстве сделался (впервые) человек, не принадлежащий к «царскому» роду (т. е. к династии Чингизидов) — Мамай. Ханы при нем превратились в марионеток, которых Мамай менял по своему усмотрению. На Руси такая ситуация осознавалась очень четко. Хан, от лица которого правил Мамай, мог быть пренебрежительно назван «Мамаевым царем» ^[383], прямо говорилось, что Мамай «у себе в Ордѣ посадилъ царя другаго» ^[384]. Полновластие Мамая особо подчеркнуто в следующих летописных характеристиках: «…царь ихъ не владѣяше ничимъ же, но всяко старѣишинство держаще Мамай» ^[385]; «Некоему убо у них худу цѣсарюющу, но все дѣющу у них князю Мамаю» ^[386]. Таким образом, Мамай рассматривался как узурпатор «царства» («царем» русские авторы-современники его никогда не называли). Соответственно и открытая конфронтация великого князя московского и владимирского Дмитрия Ивановича с Мамаем в 1374–1380 гг. была борьбой с незаконным правителем, а не с легитимным «царем».

Совсем по-иному отнеслись на Руси к конфликту с природным Чингизидом Тохтамышем ^[387]. В отличие от Мамая, одаряемого такими эпитетами, как «поганый», «безбожный», «злочестивый» ^[388], к Тохтамышу пейоративные характеристики не прилагались. Особенно же примечательна оценка действий Дмитрия Донского во время похода хана на Москву в 1382 г., когда великий князь покинул город, отказавшись от сражения с противником.

Наиболее раннее повествование о походе Тохтамыша (сохранившееся в Рогожском летописце и Симеоновской летописи) следующим образом объясняет поведение великого князя: «Князь же великии Дмитреи Ивановичь, то слышавъ, что сам царь идеть на него съ всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха въ свои градъ на Кострому» ^[389]. Это суждение летописца верно лишь в том смысле, что Дмитрий не стал принимать открытого генерального сражения, а не в том, что он вообще отказался от сопротивления: великий князь не поехал на поклон к хану, не пытался с ним договориться; его двоюродный брат Владимир Андреевич Серпуховский разбил татарский отряд у Волока; по словам того же летописца, Тохтамыш «въскорѣ отиде» из взятой им Москвы, «слышавъ, что князь великии на Костроме, а князь Володимеръ у Волока, поблюдашеся, чая на себе наезда» ^[390]. Фактически московские князья «стали на бой» и «подняли руку» против «царя». Они отказались только от встречи с ним в генеральном сражении. Как же понимать летописное объяснение действий Дмитрия Донского?

Мнение, что данная характеристика содержит обвинение великого князя в малодушии (поскольку принадлежит, возможно, сводчику, близкому к митрополиту Киприану, враждебно относившемуся к Дмитрию) ^[391], не представляется убедительным. Весь тон летописного рассказа о нашествии Тохтамыша — сочувственный к московским князьям. Автор с симпатией говорит о победе Владимира Андреевича, о мести Дмитрия принявшему сторону Мамая Олегу Ивановичу Рязанскому, пишет даже фактически о страхе Тохтамыша перед московскими князьями, заставившем его быстро уйти из Северо-Восточной Руси («чая на себе наезда, того ради не много дней стоявше у Москвы»); сочувственно изображено и возвращение Дмитрия и Владимира в разоренную Москву («князь великий Дмитрии Ивановичъ и брать его князь Володимеръ Андреевичь съ своими бояры въехаша въ свою отчину въ градъ Москву и видѣша градъ взять и огнемъ пожженъ, и церкви разорены, и людии мертвых бещисленое множьство лежащихъ, и о сем зѣло сжалишася, яко расплакатися има…») ^[392]. Поэтому характеристику мотивов поведения Дмитрия Донского нельзя считать уничижительной. Речь может идти о том, что объяснение отказа от открытого боя нежеланием сражаться с «самим царем» было лучшим в глазах общественного мнения оправданием для князя, более предпочтительным, чем констатация несомненно имевшего место недостатка сил после тяжелых потерь в Куликовской битве. Заметим, что поход Тохтамыша был первым случаем после Батыева нашествия, когда на Северо-Восточную Русь во главе войска явился сам хан улуса Джучи; а если учесть, что Батый в современных русских известиях о его походах 1237–1241 гг. царем не называется, то это вообще первый приход на Русь «самого царя». Очевидно, что представление об ордынском хане как правителе более высокого ранга, чем великий князь владимирский, не было уничтожено победой над узурпатором-Мамаем. Попытка строить отношения с законным «царем», формально признавая его верховенство, но не соблюдая главного атрибута зависимости — выплаты дани (как это было в конце 1380–1382 г.), не удалась.

Тем не менее, к концу XIV столетия определенные изменения в отношении к ордынскому «царю» произошли. В московско-тверских договорных грамотах оборонительная война с «царем» начинает рассматриваться как само собой разумеющееся дело, стороны договариваются о совместных действиях на этот случай ^[393]. Но при этом такая война расценивается как действие, в котором царь вправе обвинить великого князя ^[394], т. е. сохраняется отношение к хану как к законному сюзерену.