Исповедь о женской тюрьме - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Агапеева cтр.№ 46

— Девочки, вы бы видели мой сад! Я каждый день с шести утра занимаюсь им. Как вышла на пенсию, времени стало намного больше. У меня такие цветы! — со вздохом вспоминала старая Бася. — А муж мой пчел разводит. И такой гул от них летом… Любят они мои цветы.

— Любит тебя муж? — спрашивала Юля.

— Да… любит. Мы ведь сорок лет вместе прожили. И как бы день ни прошел, что бы ни преподнес, мы каждый летний вечер в саду пили чай. У нас сервиз есть — внуки подарили, загляденье, вот мы каждый вечер из него чаевничаем. Постелем белую скатерть, расставим чашки и блюдца, свежее печенье выставим и просто сидим вместе: пчел слушаем, да аромат цветов вдыхаем. А иногда соседи заходят — мы всегда им рады, такие же старики, как мы. Посудачим о политике, о ценах, об урожае…

Думал ли кто-то, что будет после освобождения? Не знаю. Ведь мы проживали каждый день одинаково, казалось, что время остановилось. Вряд ли старая Бася задумывалась, что время неумолимо бежит вперед, что люди, живут и меняются. Что когда мы освободимся, то не будет уже тех цветов, может и сервиз разобьется. А соседи, вполне вероятно, не захотят знать бывшую приятельницу, ставшую преступницей. Кому какое дело, что Бася за внука сюда попала. Люди не разбирают, они только осуждают. Дай бог, чтобы муж ее дождался. Они ведь такие старенькие были. Слушая старушку, мы представляли нашу Басю в летнем саду в обнимку с мужем, и нам так хотелось составить им компанию.

Только здесь все поколения оказывались вместе, едиными. Только здесь они могли понять друг друга, сочувствовать, слушать советы и внимать опыту. Разве могла я раньше в свои восемнадцать подружиться со старушкой и мечтать прийти к ней в гости, пить чай и обсуждать урожай? А старики? Только здесь они не критиковали молодежь, а могли спросить совета у нас. Где еще вы сталкивались с подобным?

Тюрьма страшное место, тоскливое и душераздирающее, но в ней столько удивительных вещей, сколько не увидишь в фантастическом фильме.

В новом месте заточения свободного времени было хоть отбавляй. Я очень много читала и писала писем. Маме, бабушке, брату, сестре. Любимому. Ах, эти любовные послания! Мечта каждой юной девушки. Получались огромные длинные письма обо всем на свете. Моим излюбленным местом был широкий подоконник, освещенный солнечными лучами. Я залезала на него с ногами и писала, писала. Обо всем, что видела в окно своей тюрьмы. Меня предостерегали, что сильно подробные описания могли не выпустить, но мне было все равно. Мне нужно было куда-то девать всю боль, грусть, тоску. Здесь она ощущалась очень остро. Казалось, что все забыли, что нет выхода, что нет дороги назад.

«Привет, любимый. Сколько мы уже не виделись? Да, я знаю, ты был на суде… Но разве это встреча? Мы могли часами раньше говорить с тобой обо всем на свете, а теперь все мысли только о преступлении и наказании. Так хочется хоть на миг забыть все, стать свободной и улететь как птица. Наша комната располагается на пятом этаже, и я могу не смотреть вниз, а только в небо: оно такое безоблачное сейчас, что позволяет забыть, что ниже, на земле, есть забор и колючая проволока, что на вышках стоят охранники, готовые в любой момент подстрелить птичку, попытавшуюся выпорхнуть на свободу. Но я даже не птица, ведь ее не ждет подобная участь, попытайся она обрести свободу. Ей подрежут крылья и вернут назад….

Прости, не хотела о грустном. Я бы разорвала это письмо и написала другое — веселое, полное надежд. Но у меня кончается бумага, и я надеюсь, что ты хочешь получить хотя бы такое послание, чем вообще никакого.

Ты знаешь, здесь спокойно… Моя истерзанная душа может отдохнуть перед новым боем. Здесь ничего не происходит, никто не ругается, не кричит. Вдоволь свежего воздуха и чистая постель — самое время поразмышлять. Дать себе обеты и заняться самоанализом. Там в тюремной камере это было просто невозможно: непрерывный гомон двадцати человек, хохот, крики, ругань, драки. То, прогулка, то кормежка. Я не оставалась наедине с собой ни на секунду, и задумываться о своем будущем не представилось возможности. Те дни, словно калейдоскоп лиц, привязанностей, вырванных из сердца, несбывшихся надежд. Здесь все иначе. Словно из ада — яркого и кошмарного, я попала в чистилище, где жизнь замерла и не происходит ничего. Мне дали время на раздумья и я парю в воздухе как привидение, не соприкасаясь с внешним миром.

Я стала другой — сколько мне лет сейчас? Никак не девятнадцать, а намного, намного больше. За такой короткий срок человек может прожить тысячу жизней, может передумать множество мыслей, переродиться. От этого становится грустно, но в то же время я понимаю, что обрела бесценный опыт, прошла обучение по ускоренной программе, узнала многое, что хотелось бы забыть.

Все происходящее здесь со мной похоже на фантастический фильм — я попала в другое измерение и спустя какое-то время, пройду сквозь портал и вернусь домой, в нашу с тобой привычную жизнь. Мечтаю, что ты проснешься как-то утром и даже не будешь знать, что я где-то путешествовала пару лет. Для тебя пройдет только одна ночь. Ты глянешь на меня пристально и скажешь: «Что-то ты странно выглядишь. Не заболела?», а я отвечу: «Нет, все в порядке. Просто не выспалась». Я пойду гладить твою рубашку и готовить завтрак и буду наслаждаться такими простыми действиями.

Мне бы хотелось, как героине фильма — сильной и благородной — сказать тебе: " Не жди меня. Найди другую и живи счастливо». Прости, пока не могу. Значит, еще жива надежда в моей душе?

Вот и закончился последний листочек. Целую. Не грусти. Жизнь еще может преподнести кому-то из нас подарок».

* * *

Знающие люди меня обрадовали, что условно-досрочного освобождения (УДО) дождаться не так просто. К тому же всем, у кого хвосты (такие как у меня, в один месяц), вообще можно не рассчитывать на досрочное освобождение. Не знаю, какая взаимосвязь, но порой заключенные, основываясь просто на жизненном опыте и наблюдениях, оказываются правы. Мы в тюрьме безошибочно могли сказать, кому и какой срок дадут, а здесь говорили только об УДО и знали, кому стоит его ждать, а кому нет. По всему выходило так, что я здесь надолго. Поэтому тоска по дому поселилась прочно в моей душе. Дом был так далеко! За пять лет от меня.

Как я позже узнала, все мои письма попадали к адресатам, так что писала я не зря. Цензуры строгой здесь тоже не было, а может быть, никто не усмотрел в моих посланиях криминала. Я описывала, что вижу из окна, но очевидно это не было секретом. Внизу жизнь кипела. Нас с касачки не выпускали на улицу, и режим здесь соблюдался тюремный: один час прогулки в день, а все остальное время мы были в комнате.

Я приходила к Юле, и она рассказывала мне обо всей лагерной жизни.

— Кто это собирается каждый день возле вот того корпуса? — спрашивала я.

— А это, — махала Юля рукой, — наши пенсионерки. «Карательный отряд».

— Чего?

— Мы их так называем. Увидишь их потом вблизи. Им всем от семидесяти и выше. Все сидят якобы за убийство.

— Почему якобы?

— Ты себе представляешь вон ту бабку на костылях, которой под восемьдесят, которая убила молодого мужа своей внучки? Бабульки это берут вину на себя за детей и внуков.