По велению Чингисхана - читать онлайн книгу. Автор: Николай Лугинов cтр.№ 197

Ведь известно: нежданно пришедшие к человеку власть и могущество могут изменить его в худшую сторону сильней, чем любые лишения. Могут разрушить его. Развратить… Ведь они пробуждают в нём такие пороки, о которых он и сам не догадывался. Или подавлял их до поры… Ладно, думал Кехсэй-Сабарах, будем надеяться, что потомок славного знатного рода, имеющего древние корни, выдержит это испытание. Но – всё в руках судьбы. И не только его личной судьбы… От того, как поведёт себя хан, зависит судьба всего его народа. Его, хана, единственная ошибка может стать бедствием для народа, его удача – всенародным счастьем.

До нового лета не было ни вестей и ни единого посланца.

Старик втайне ждал, что его покличет к себе Кучулук, но так и не дождался. И по собственному почину отправил несколькими горстками своих людей по осени в стан Кучулука: вызнать, что там происходит. Причём в каждом из тех крохотных отрядов никто не знал о других посланцах Кехсэя.

Когда разгорается летнее пекло, всё живое стремится в тень. Прекращается торговля, замирают базары, откладываются поездки и даже войны приостанавливаются. Безводные степи высыхают добела и пустеют до поры ливневых гроз… И лишь в подмышках, в глубинных складках высоких гор жизнь не усыхает, всё покрывается поздней, но яркой и сочной зеленью. Вот и сбегается туда со всех сторон разное зверье, тучные стада диких животных, а следом движутся кочевые племена. Жизнь возрождается после зимней спячки.

А где много народу – там и слухов полно тоже со всех сторон. Вскоре стало известно, что вспыльчивый и неуживчиво-дерзкий норов нового сёгуна вызывает опасения у кара-китайской верхушки. Ей уже становилось ясно, что, возмужав, Кучулук может стать жестоким и грозным повелителем. И совсем не по нутру тойонам кара-китаев пришлось то, что их старый гур хан намеревается со временем передать свой трон зятю. Эти опасения готовы были обернуться новой внутренней усобицей. И спасла положение лишь весть о вожделениях западного соседа, султана хорезмийского. Мухаммет вознамерился напасть на Кара-китайский ил осенью идущего года, и его бесчисленные войска уже стояли на рубежах.

К тому же всем, даже и простолюдью, становилось известно всё происходившее в ставке гур хана, все интриги придворной жизни – кто с кем говорил по-доброму, а кто с кем бранился, и кого повысят в должности, а кого покарают. Всё! Словно речь шла о каком-то захудалом недружном семействе…

Это неприятная примета поразила Кехсэя. Ведь подобное же творилось в стане Найманского ила, когда вроде бы дела ещё шли неплохо…

Кажется, за всю свою зрелую жизнь Кехсэй-Сабарах не знал столь мирного и благостного для себя лета, как вот это, в горах. Ему показалось даже, что лишь теперь он разглядел, как созревают травы и тянутся к солнцу юные деревья. Прежде-то у него и часу не было, чтобы к чему-то в природе пристально приглядеться: всегда-то он жил-трясся в седле, ни сна, ни отдыха не зная.

Конечно, он и теперь не предаётся праздности. Взять хоть эти встречи с вождями племён, обговаривание порядка в новом войске… Но, разумеется, нынешнее с прежним не сравнить: никакой радости ему нет от всех этих разговоров о лошадях, сбруе, оружии, доспехах и всякой упряжи. Мелочные заботы, временные задачи… Ему ли, привыкшему заниматься большими государственными делами, судьбой целой державы, такое копошение может принести радость!

Ведь он всегда парил думами своими в высях.

И вот теперь он всё все время, денно и нощно в мыслях сопоставляет державу кара-китаев, свой Ил былых времён – когда правили Элий-Ташхан и последний великий повелитель Тайан-Хан – с государством монголов. И – помимо воли своей – в этих сравнениях постоянно приходит к выводу, что монголы во всём их превосходят. Во всём!

Теперь-то ясно, что весь этот разброд в государственном устройстве его родного ила, державы найманов, эта гниль во взаимоотношениях людей из придворной верхушки, все эти непристойные и недостойные свары-интриги были предвестниками близкого упадка и всеобщей порухи. Понимает… Но как же больно и горько даже через многие годы признавать очевидную правду: тяжко на душе.

И есть то, что рождает самые большие опасения. Это – горды-ня, да не одному человеку присущая, а многим, великому множеству людскому. Когда оно почитает лишь себя как самое великое. Лишь себя.

В древности, размышлял Кехсэй, кидани, предки наши, завоевав Китай, возомнили себя превыше всех, не в меру возгордились – и стали непомерно порабощать народы, с которыми, можно сказать, из одного котла ели, принялись унижать их – вот тогда-то и начались беды киданей. Мышка, и та пищит, наступи ты на неё, что уж говорить о многочисленном народе, а пусть даже и о малом племени, но владеющем обширными землями? И что же? Китайцы позвали на помощь нучей ^[38] и с их помощью изгнали киданей.

Изгнанные кидани ринулись на запад, но по пути разделились на восемь частей, на восемь племён. И часть из них расселилась по южной стороне Алтая, а другая часть, назвавшая себя кара-китаями, покорила вот это благодатное Семиречье, и осела здесь, на самых лучших землях окрестного мира.

И вокруг не находилось никого, кто мог бы противостоять любому из этих племён в битвах, и стали они единовластными хозяевами здесь. И понемногу забыли они напасть, некогда сгубившую их процветавший Ил, и вернулись в её коварные объятия – опять возгордились и снова стали притеснять другие народы.

Не случайно же Тайан-Хан, прослышав о Чингисхане, который тогда лишь начал где-то далеко в пустынных степях своё победоносное шествие, изрёк:

– Разве могут быть два солнца в одном небе?!

А чем это кончилось? Да тем, что мы сами призвали беду, и она не замедлила свалиться на наши головы… Но что ещё печальнее: во всех деяниях нынешних кара-китаев просто сквозят те же самомнение, пренебрежение, гордыня… Глубокие же корни пустила у нас эта духовная смертельная хворь! А народ, болеющий ею, не способен трезво смотреть на самого себя, и обо всём он судит свысока. Мол, всё, что мы делаем – в высшей мере добродетельно, а в наших неудачах всегда повинны другие. Но, если жить так, уверовав в непобедимость и непогрешимость свою, то притупляются все чувства, даже способность к размышлениям и раздумьям…

Кехсэй-Сабарах гонит от себя эти мысли, ничего доброго не сулящие. Но не может прогнать. Мысли иногда неподвластны воле человека… А как стало бы ему легко, если б можно было по своему желанию напрочь забывать обо всех невзгодах и тяготах. Но нет, мысли вновь и вновь сами нанизываются на некую нить, словно бусины в чётках последователей Будды или Магомета, и снова перебираешь их, и хочешь найти разумный выход из их вереницы…

Дивно, как вместе с жизнью меняется сам человек. Так заяц к зиме белеет, а к теплу – русеет.

Взять хоть этих вождей разных племён, что столь упорно сейчас навязываются к найманам, всего два-три года назад к ним самим было не подступиться. Каждый из них принимал Кехсэя и других посланцев лишь после долгих ожиданий, порой унизительно долгих. Но и добившись приёма, от них нельзя было ожидать сколь-либо определенных ответов, до того спесивы были эти мелкие предводители, пыжившиеся как китайские императоры. А какие толпы придворной челяди теснились подле них, сколько советников и прислужников! Вот уж точно: чем народец меньше и немощней, тем вожди его чванливей и спесивей…