Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Бавильский cтр.№ 44

Кто-то подсвечивает Тинторетто или Тициана, а кто-то – мощи святой Луции. Тоже бизнес, основанный на коренном интересе. На одном из коренных человеческих интересов, тем более что у меня нет сомнений в том, что современный туризм вырос из паломничеств, а наша тяга к достопримечательностям – из религиозного поклонения мощам.

Если залезть в Интернет и почитать историю жизни святой Луции Сиракузской, а потом историю ее смерти, точнее, бытования ее «бренных останков», которые расчленяли, неоднократно разворовывая, становится очевидным, насколько же трудно быть святым, не имея покоя ни при жизни, ни тем более после «трагической гибели».

В той же церкви хранится, между прочим, ребро Марии Магдалины, и она – церковь, а не Мария, – в этой посмертной распыленности своей не одинока. За эти дни я видел предостаточно реликвариев, а сколько их еще предстоит увидеть!

По всей церкви раскиданы изображения человеческого глаза; сначала я решил, что это эмблема Общества святой Лючии, но в Интернете выяснил, что мученица, оказывается, специализируется на глазных болезнях.

Про то, что храм посвящен глазам и зрению, окончательно я понял, встав в центре: внутри большого центрального купола есть купол поменьше, внутри него есть роспись, которую, как ни разглядывай, толком не увидишь: она уже как бы не мне предназначена. Вообще не нам.

Здесь очень много второсортного и просто уже китчевого мусора, современных икон и всевозможного извне привнесенного декора, но внезапно натыкаешься на «Святое семейство» Тинторетто или же на «Снятие с Креста» Уголини.

А еще здесь есть школа Пьяццетты, Феррари (по прозвищу Торретти), Маджотто, Менгарди и Фонтебассо, Себастьяно Санти и пара картин Скьявоне. Но все они как-то не сильно влияют на восприятие места: вмурованные в пустоту, они не кажутся окошками или «секретиками», как картины других церквей. Видно, или, точнее, ощущаемо, что картины здесь случайные, какие-то неродные и в этом разномастном скоплении визуального мусора из разных времен даже не двоюродные. Китч победил.

Когда живопись «перестает работать», храм действует в ином режиме. Лишенный якорей и личностных привязок, он становится просто территорией, огороженной стенами. Территорией, захламленной немыми предметами. Простенком. Тоже опыт. Церковь Святых Иеремии и Луции интересна неинтересностью, так как на густом, перенасыщенном художествами венецианском фоне демонстрирует прямо противоположный подход, когда живопись перестает быть стигматом подлинности или шрамом, «особой приметой», отличающей это место от «всех прочих», коими является подавляющее число культовых сооружений.

Кажется, персональные метки – имен ли, индивидуальных манер, цепляющих наше внимание, – нужны именно для этого пеленания восприятия, переводимого, таким образом, в иной интенциональный регистр – вместе с хорошей, следовательно, авторской живописью нас встречает другая, на этот раз лично окрашенная интенция, прирученная и более не беспризорная.

Сапожник почти всегда оказывается без сапог, церковь, посвященная заступнице больных по зрению, спит в церкви, где самое важное происходит где-то под куполом – когда заканчиваются не только все картины и скульптуры, но даже колонны и начинает царить солнечный свет, лишенный какого бы то ни было архитектурного (эстетического, визуального) расписания.

А может быть, и не лишенный, ведь солнце входит и заходит сюда в определенные промежутки времени, рассчитанные специально для этого здания аббатом Карло Корбеллини.

Торопиться было некуда, поэтому я ходил и воспринимал окрестные влияния, то, как они перекрещиваются у меня над головой и на уровне груди.

Еще я смотрел на людей, которые заходили и, сосредоточенные, садились на скамьи. Замирали и казались окончательно скульптурными.

Мне всегда было интересно, о чем думают эти сосредоточенные люди. Разумеется, первые минуты они молятся, но о чем они думают потом, когда мирское наваливается, как беспробудный сон, от которого пока невозможно избавиться?

Обычные, как ты и я, «простые люди», скорее всего не обладающие навыками пристального внимания, ведь когда они оттаивают, то превращаются в прихожан и даже прохожих, которые ничем особенным не выделяются.

Но стоит им сесть за парту и замереть, как происходит явленное чудо отчуждения, и человек начинает меняться.

Когда семейство Лабиа пришло из Каталонии в Венецию, все места на Гранд-канале раскупили, поэтому свой дворец они построили чуть в стороне – если посмотреть в окна палаццо сбоку, Большой Канал все-таки видно, однако парадный фасад его выходит на другой канал – Каннареджо. Именно по нему мы вплывали в Венецию из аэропорта. Он, конечно, меньше главного и не такой эффектный, но есть у него и свои прелести. Тем более что раньше он и был «главными морскими воротами» в город. Так что семейство Лабиа не сильно проиграло.

Заказывая оформление бального зала Тьеполо-старшему, они «попросили» его переплюнуть свои же собственные живописные обманки раз эдак в несколько: зал этот практически квадратный, не слишком большой, поэтому художественные иллюзии должны его максимально расширить.

И что характерно, расширили. Даже без участия стекол и зеркал (как это сделали бы современные архитекторы). Тьеполо расчертил стены зала рисованными колоннами и портиками, заселив пространство между ними яркой, до сих пор так и не потускневшей живописью.

Когда мы вышли в соседний зал, где Тьеполо участвовал лишь в оформлении овального плафона с очередными взбитыми сливками барочных небес, там как раз были и окна – на канал, – и потускневшие старинные зеркала между ними.

Так вот они не расширяли пространство, но, напротив, стягивали его, точно прорезиненные помочи. А тут, в Бальном-то, простор и головокружительная высота: ровный потолок расписан так, словно у него есть скаты и закругления, точно живопись, как вода, плавно съезжает вниз…

Окна, выходящие на площадь Иеремии, завешены тяжелыми темными портьерами и кажутся нарисованным точно так же, как и окружающие их колонны, которые помощник (точнее, соавтор) Тьеполо рисовал так, что их уже не отличишь от настоящих.

Эти переходы сделаны по периметру всего зала – и там, где мерещится окно или боковой просвет в соседнюю залу, при ближайшем рассмотрении открывается пористая, в трещинах стена, покрытая фресками.

Пока сопровождавший нас венецианец рассказывал про сваи и особенность гибкого пола, я обошел все стены. Тщательно рассмотрел все композиции – по одной главной, в центре, и несколько боковых на каждой стене. Плюс сверху, ad marginem (соглядатаи на балконе, оркестр).

Главные пространства слева и справа Тьеполо отдал под историю Антония и Клеопатры. Многофигурные, балетные композиции со слугами и собачками, музыкантами наверху и роскошными одеяниями древних героев, одетых по моде того венецианского времени в костюмы с накидками, бурными потоками стекающими вниз, позволяющими использовать мощные цветовые пятна.