Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Бавильский cтр.№ 21

Живопись здесь тоже висит безжизненная, выхолощенно-ремесленническая, хотя имена не самые последние (но и не самые первые). Глазурованная, точно на лаковой поверхности лаком же написанная сочно-алая «Святая Варвара» Пальма-старшего. «Мадонна Мизерикордия» одного из Виварини, висящая в капелле справа от главного входа.

Мимо таких картин в музеях ходят не оглядываясь и не замедляя шага. Они не «просветы в небо, что оконца», коими обычно являются итальянские холсты, но тромбы и сгущения, неактивно выделяющиеся на общем нейтральном фоне оштукатуренных стен архитектора Мауро Кодусси.

Его ренессансная логика кажется более близкой нашим представлениям о флорентийском искусстве, нежели о венецианском. Расчетливая, расчисленная пустота, окантованная перемычками и контуром, подводящим архитектурные детали так, как женщина аккуратно подводит тушью невыразительные глаза.

Впрочем, о том, что ожидания не сбываются, я уже упоминал, а Санта-Мария Формоза со всей этой своей молчаливой опустошенностью вышла идеальным разбегом, или, если точнее, входом в церковный контекст, который, уверен, начнет нарастать от станции к станции.

Площадь и каналы, опекающие церковь Санта-Мария Формоза, обтекают ее шумом и гамом: смехом и спорами гондольеров, отдыхающих на мостках набережной, лаем собак (одна из них принадлежит хозяйке газетного киоска, что раскинул бивак у местной кампанилы), приходящих в гости друг к другу, детскими шалостями, а главное, звуками пролетающих мимо самолетов (почему-то они здесь – обязательная часть ландшафта, причем не только звукового).

Когда солнце уходит, в Венеции наступает не ночь, но какое-то странное, межеумочное состояние, которому сложно подобрать название.

Больше всего это похоже на морок трезвости: все вокруг реально и независимо от умозрительности, но все таинственно связано с чем-то внеположенным и что-то постоянно напоминает.

Причем отсылает не только к каким-то там культурным реалиям, давным-давно угнездившимся в культурном опыте и культурной памяти. И не только к образам и стилям, растасканным по столетиям и городам, но к каким-то собственным твоим состояниям и смысловым (эмоциональным, чувственным) ожогам и жанрам внутренней жизни, которые, как казалось, навсегда зарубцевались.

Мне это ощущение напоминает черные кабинеты театральных постановок или же декорации к фильмам, придуманные, чтобы показать, что все, что происходит на сцене или на экране, – плод мозгового усилия, фантазия возбужденного сознания, затопляющего извилины обоих полушарий, и изображающие процессы там, внутри. Предельные, зашкаливающие, как вода в прилив, изредка выплескивающаяся наружу, для чего, собственно, и нужны все эти глухие сценические конструкции и практически отсутствующий свет.

Во всем этом нет, впрочем, никаких потрясений и драм, никакой изысканной дрожи – все идет чередом, есть лишь трезвость холода, объясняющая тебе то, как работают универсальные метафоры. Да, как колесики и винтики бесперебойно движущегося механизма.

Местный туристический люд воспринял Хеллоуин как способ сделать своих детей видимыми. При свете дня они теряются в каменных коридорах. От Санта-Мария Формоза я свернул не направо, к галерее Кверини-Стампалиа, как это делал днем, но пошел налево, в густоту переулков. Совершенно не ориентируясь в сторонах света.

Где я? Куда пошел? Захотелось потеряться.

Южная мгла беспросветна, особенно в готических кишках. Стены домов разбухают во тьме, делая проулки особенно узкими. Тихо и темно. Если только народ не толпится возле какого-нибудь кафе. Под фонарем над входом.

Об одно из таких, переполненное детьми и родителями, я чуть было не споткнулся. Стада Гарри Поттеров, вооруженных светящими указками зеленого цвета, бегали друг за дружкой по пятачку между домами, и из-за этого промежутки между стенами казались будто освещеннее.

Качнулся от веселого угла влево, оказавшись перед фасадом барочной церкви Оспедалетто, за которую тут же завернул на совершенно пустую улицу, смущенный волшебной готической громадой, уходящей под самые колосники.

Собор с высокими окнами чудился совершенно безжизненным, оставленным навсегда. Непроницаемые черные окна его казались забитыми фанерой.

Оспедалетто тоже безмолвствует, однако фасад ее, изысканный и перекрученный даже с избытком, был бел стертыми своими деталями даже в ночи и глух скульптурами, а этот реликт – рядом, за поворотом, – выглядит остовом окончательно вымершего животного из-за своих непроглядных окон, рядами уходящих во всех боковых нефах куда-то вверх.

И я пошел искать его морду, точнее, фасад, но уткнулся в тупик.

Пришлось обходить эту полосатую грибницу, неожиданно вспухшую здесь вне какой бы то ни было логики, по часовой стрелке.

То, что это Санти-Джованни-э-Паоло, я понял, лишь увидев на площади перед базиликой конный памятник – статую Бартоломео Коллеони, хорошо известную нам по черной копии, стоящей в Итальянском дворике музея имени А. С. Пушкина в Москве. А здесь, на высоком постаменте, значит, оригинал, подсвеченный луной до полного жизнеподобия.

Теснота, однако, разрешилась площадью, залитой лунным светом, из-за чего и казалась просторнее, чем есть. И разумеется, таинственнее. Тем более что по одной из ее сторон внимательно мерцал канал с перекинутыми через него в двух местах небольшими мостами. Точно это страница на двух скрепах, и, прочитав, можно ее перелистнуть.

Одним боком к Сан-Дзаниполо прислонилась роскошная даже в темноте Скуола Гранде ди Сан-Марко, так до нынешних времен и работающая больницей.

Санти-Джованни-э-Паоло почернела от копоти, а эта, розовая почти, асимметричная, глазастая полукруглыми завершениями ренессансного фасада, – нет. Ее и видно лучше, и подойти к ней можно близко, чтобы потрогать хладнокровную облицовку.

И пока я пялюсь на местные красоты, стайки детей «Звездных войн» перемещаются вместе с родителями, перетекая из пустого переулка на площадь, садятся за столики кафе посредине огромного кампо. Из-за чего начинает казаться, что рассвет уже близко.