Несчастный взгляд… Он ударил его, точно тяжелая дубина, слепленная из стыда. Закрыв глаза, Эш обеими руками обхватил лицо Эммы и прижался лбом к ее лбу, защищая от дождя.
– Нет, Эмма! Меня не заботили ваши чувства. Неважно, хотели вы меня или нет. Я был слишком нетерпелив, чтобы ухаживать за вами, не тратил время на то, чтобы вы почувствовали себя храброй, остроумной, красивой – такой, какая вы восхищали меня с самого начала. Мне не хватило чувства приличия, чтобы дать вам уйти. Я думал только о себе. Вы меня слышите? Я знал только, что должен вас заполучить.
Не только заполучить, но и удержать. Сделать своей собственностью.
Даже сейчас мысль о том, что она может уйти, казалась герцогу невыносимой.
Нет! Он этого не допустит.
Отнюдь не нежность питала его яростную решимость, а жажда обладания. Беспримесная, примитивная, жестокая. Если бы могла видеть то, что происходит в нем, какие чувственные, животные токи пронзают его тело, Эмма бежала бы от него без оглядки, как заяц, спасающийся от клыков голодного волка.
Но он бы нагнал ее и схватил.
– Вы моя, – грубо заявил он, поднимая голову и заглядывая ей в глаза. Она должна поверить! – Если вы покинете меня, я отправлюсь за вами следом. Вы слышите? Я последую за вами, найду и привезу вас домой.
Вспоров темное небо, сверкнула молния. На мгновение все сделалось ярким и отчетливым: переулок, в котором они стояли, небо над их головами, пространство между ним и ею… и все те чувства, которые она имела смелость испытывать и которые были теперь написаны у нее на лице.
За миг до того, как ослепительный свет сменился тьмой, он приник к ее губам и сокрушил их отчаянным поцелуем. И тогда его пронзили гром и молния, разбив его душу на тысячу осколков. Некоторые из них, несомненно, вонзились в Эмму, проникая в тело так же глубоко, как частицы рваного металла, что остались в его плоти, покрытой шрамами. Отступить было невозможно.
Да, она принадлежала ему. Однако часть его самого теперь принадлежала ей. И ему эту часть не вернуть, как бы горячи ни были его поцелуи.
Руки Эммы обвили его шею, заставляя нагнуться. Ее нежные губы раскрылись ему навстречу, приветствуя и принимая его.
Из груди Эша вырвался тихий благодарный стон. Его поцелуй обрел новую глубину; их языки соприкоснулись. Он не мог насытиться ею. Ему хотелось обежать языком каждый уголок ее тела. Почему он никогда не ласкал ее так? Сладость прохладной свежей воды смешалась с солью ее слез.
Ах, Эмма! Красивая, глупая.
Потому что только дурочка может из-за него плакать.
Он целовал ее щеки, подбородок, шею – его поцелуи должны были прогнать все ее страхи.
И она вдруг начала сама его целовать. Заставила склонить голову и коснулась губами его лица. Поцеловала губы. Поцеловала нос. Поцеловала ухо, шею и оба трепещущих века.
А еще она поцеловала его уродливые, как будто сведенные судорогой шрамы.
Время остановилось. Казалось, даже капли дождя неподвижно повисли в воздухе. Исчезли все «до» и «после», остался лишь этот благословенный миг. Было только «сейчас» – и «сейчас» длилось целую вечность.
– Эмма…
– Я… – Ее ресницы затрепетали. – Я…
В уме Эш дополнил слова, которые она не решалась выговорить, причем в нескольких самых опасных вариациях.
«Не глупи, – сказал он себе. – Мало ли о чем она хотела сказать. Да о чем угодно!»
«Я… чувствую камешек в туфле».
«Я… хочу пони».
«Я… пошла бы на убийство ради чашки горячего чая прямо сейчас».
Ладно, последнего Эмма точно не сказала бы. Вероятно, и второго тоже. Но она совершенно точно – точнее некуда – не собиралась говорить то, чего Нельзя Называть, о чем Нельзя Думать, Нельзя Обмолвиться и даже, боже упаси, Надеяться.
– Эш, кажется, я…
Его сердце вздрогнуло от тревоги.
Давай, женщина, выкладывай.
Но вместо того чтобы положить конец этой пытке, его герцогиня по контракту поступила еще хуже – сделала то, что никаким контрактом не предусматривалось: обмякла на его руках, провалившись в глубокий обморок.
Глава 25
Эмма лишилась чувств не более чем на несколько секунд. Но к тому времени, когда она вернулась к действительности, Эш успел подхватить ее на руки. Оказалось, ее голова покоится на его широкой груди, а плечи укутаны его плащом. Она узнала знакомый запах: одеколон, мыло для бритья, кожа его перчаток.
Она бы ни за что не догадалась, что его раненая рука еще не обрела былую силу.
Сжимая Эмму в объятиях, Эш быстрым уверенным шагом несся по улице. Она слышала, как под покровом жилета и рубашки бьется его сердце: ровный, устойчивый ритм.
Зато Эмма испытывала ужасную слабость и, похоже, не могла справиться с дрожью, которая сотрясала ее тело.
– Мне уже лучше, – сказала она, стараясь хотя бы не стучать зубами.
– Неправда.
– Опустите меня на землю. Я могу идти сама. – Эмма не была уверена, что сможет идти долго или, по крайней мере, по прямой, но всерьез собиралась попробовать. – У меня просто подкосились ноги.
Герцог даже не ответил, просто нес ее на руках, пока они не очутились на широкой улице. Еще шагов тридцать, и он ногой распахнул какую-то дверь и, пригнув голову, внес Эмму в дом.
Насколько позволяло ее затуманенное сознание, Эмма поняла, что они оказались в какой-то гостинице.
– Проводите нас в номер.
Хозяин гостиницы взирал на герцога раскрыв рот. Группа простолюдинов, выпивавших в обеденном зале, тотчас смолкла. Из задней комнаты вышла женщина с двумя подносами, на которых в больших мисках парила тушеная говядина. Женщина вскрикнула и уронила ношу.
– Иисусе!
Герцог не собирался ждать, пока все они опомнятся от изумления. Поддерживая Эмму здоровой рукой, свободную руку он запустил в карман, нашарил монету и бросил ее на прилавок. Золотой соверен! Достаточная плата, чтобы снять номер здесь на неделю.
– Комнату! – рявкнул он. – Самую лучшую. Немедленно!
– Д-да, милорд. – Руки хозяина гостиницы тряслись, когда он снимал ключ с крюка. – Сюда, прошу вас.
Эш настоял на том, чтобы самому нести Эмму, пока они взбирались вслед за хозяином по узкой крутой лестнице. Хозяин провел их в комнату в задней части дома.
– Самая лучшая комната, милорд, – сказал он, отпирая дверь. – Тут даже есть окно!
– Угля. Одеял. Чаю. И побыстрей.
– Да, милорд.
Дверь хлопнула, закрываясь.
– В этом нет необходимости, – прошептала Эмма. – Мы могли бы сесть в карету и доехать до дому.
– Даже не обсуждается. В этот час вечера, когда публика выходит из театров, мы застрянем на улице на час, а то и дольше.