Стоп.
Как тогда, в первый раз…
Хронодар?
Её вновь сместило во времени. Только уже не ради неё самой… Вздор! Именно по её желанию и хотению, по велению сердца, разрываемого жалостью и стыдом! Всхлипнув, она прикусила руку в перчатке. Не рыдать. Только не рыдать. В кои-то веки она получила возможность вмешаться в событие сознательно, и теперь прошляпить подобное будет с её стороны преступлением. Думать. Думать. Не изображать заполошенную ворону, распугивая окружающих неадекватностью, а… Естественнее себя вести! Чтобы просто успеть, просто застать старика живым; возможно, позвать на помощь…
Она нашла в себе силы сдержанно, с достоинством, как в первый раз, поклониться и подать руку встречавшему её молодому человеку; вновь не разобрала его фамилии; спокойно отпустила на все четыре стороны после набега мальчика-курьера. Едва дождавшись, когда их спины скроются за деревьями, подхватила подол платья и помчалась по уже знакомой аллее. Но сейчас ей было не до цветов и гусей.
Она успела.
Величественный старик, даже в глубокой дряхлости свой не растерявший былой красоты и мужественности, поднимался со скамьи, установленной в беседке. Должно быть, любовался лебединой парой, пересекающей пруд. Вот он повернул седую голову, увидел спешащую к нему Лику, как-то растерянно улыбнулся… и напялил коротенький парик с буклями и косичкой, который, оказывается, держал в руках всё это время. Шагнул вперёд.
И вдруг схватился за сердце. Осел на каменную ступеньку.
— Прошу извинить, милая леди…
Даже шёпот его был звучен и красив.
Лика не слишком грациозно шлёпнулась рядом и схватила его за руку. Потому что все несколько минут своего полоумного бега думала только об этом: успеть взять его за руку. А что будет дальше — абсолютно не представляла. Просто не думала.
Но теперь слова так и посыпались у неё с языка.
— Не смейте умирать, слышите?
Она всё-таки рванула распашной воротник его рубашки, облегчая дыхание, и заговорила торопливо, сбивчиво:
— Вы даже не представляете, что я сейчас ради вас натворила. Я время повернула вспять, понимаете? Потому что это… несправедливо, неправильно — умирать старикам в одиночестве, да и вообще умирать. Не надо умирать, прошу вас, живите! Я так хочу, в самом-то деле, и вы хотите, и те, кто вас любит… Не может же быть, чтобы вас никто не любил?
Она бормотала всякую чушь, а он слушал, слушал, прикрыв глаза, тихо улыбаясь, так же, как прежде, прислонившись спиной к колонне… Но щёки его не спешили, как тогда, наливаться восковой желтизной, напротив: на скулах пробился слабый румянец.
Приподняв веки, он глянул на неё лучистыми добрыми глазами, и Лика поперхнулась каким-то очередным утешительно-протестующим словом. Что-то с ним было не так. Какой-то неправильный старик. И, в общем-то…
Уже не умирающий.
Уже не старик.
Она в смятении замолчала, поняв, что, собственно, произошло. Уставилась во все глаза на мужчину лет шестидесяти, но ещё достаточно крепкого: несмотря на худобу, он был достаточно широкоплеч, высок… Последнее обнаружилось, когда тот с лёгкостью поднялся на ноги, мало того: подхватил её под локоть и без всякого усилия помог встать.
Статен, словно бывший военный. Строен. Крепок. Живее всех живых.
Он опять снял парик, повертел его в руках и, усмехнувшись, забросил в кусты. Пригладил пятернёй пышную рыжеватую с проседью гриву.
— Вы чудо, юная леди. Просто чудо.
«…Второй!» — звонко крикнули у неё в голове. И зазвенел, и покатился по далёкой-далёкой ночной поляне русалочий смех. «Успела! Успела! Успела!»
— Ы-ы-ы… — завыл кто-то гневно совсем рядом…
Промелькнуло, едва не сбив её с ног, что-то чёрное. Это чёрное повалило и, как сперва показалось Лике, принялось душить нечто белое, полупрозрачное, но очевидно, обладающее и весом, и плотностью, поскольку придушить себя не давалось. Чёрное пятно, оказавшееся человеком, энергично двинуло аморфному противнику куда-то кулаком — может, в несуществующие зубы, может, в живот — и, кажется, удачно. Потому что буквально через несколько секунд человек поднялся с примятой травы, тряхнул зеркально сверкнувшим в его руке шаром и торжествующе крикнул:
— Поймал, Nuestra Se. Все ко мне!
— Мы идём! Пэрриш, портал! — почти сразу же отозвался за спиной у Лики знакомый голос.
Застыв от неожиданности, она смотрела, как три мужских фигуры одна за другой прыгнули в раскрытый в пространстве портальный зев, как тот захлопнулся… Перевела взгляд на спешащего к ней тучного вельможу, на обгонявшего его сухопарого дылду в очках, чем-то вдруг напомнившего профессора Диккенса. Дылда уставился на помолодевшего старика, раскрыв от изумления рот.
И даже очки снял. Прищурился.
И тот, второй, уставился. А его спутник, верноподданнически поддерживающий за локоток, наоборот, зажмурился:
— Не может быть!
— Дядя!.. — Это с тихим, почти детским восторгом, выдал толстяк.
— Поразительно… — А это дылда, водрузивший на нос очки. — Удивительно! Феноменально! Рад, наконец-то, видеть вас в добром здравии, Ваше Величество!
Глава 24
Не сразу, но Лика всё же разобралась в том, что именно здесь творится.
Когда все столпились вокруг мужественного старца (бывшего старца, её стараниями), как-то так получилось, что её, маленькую и хрупкую, особенно в сравнении с высокими и крепкими мужчинами, взявшимися невесть откуда и заполонившими собой всё обозримое пространство, оттеснили куда-то в сторону. Сперва она и сама тихонько отступила и спряталась за спину чудо-исцелённого, когда сухопарый доктор бросился к тому с фанатичным блеском в глазах. Такому попадёшься под руку — замучает вопросами, устроит настоящее расследование: и во имя науки, и ради удовлетворения неуёмного профессионального интереса. А что оный тип являлся именно медиком, легко вычислялось по ухваткам, приёмам, манере поведения, специфичной для опытных врачей. Вот он ненавязчиво перехватывает запястье исцелённого и проверяет пульс, заглядывает в глаза, дежурно извинившись, оттягивает пациенту нижнее веко, просит определить, сколько пальцев на руке, спрашивает, какое нынче число и какого года…
На последнем вопросе пациент взрывается:
— Да откуда я знаю, какой нынче год, сэр проныра? Георг, мальчик мой, это вообще кто? Мой лейб-медик? Если он медик, пусть сам сообразит, что со мной давным-давно толком никто не общался, не приносил газет и не сообщал, какое нынче число. Лишь ходили по пятам, надзирали и всё время пытались накормить какой-то французской бурдой вроде бульона… Я мало что помню, но в состоянии сообразить, что моя болезнь слишком уж надолго затянулась, так что счёт дням я потерял. Довольны? Логика прослеживается?