Айдарский острог - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Щепетов cтр.№ 77

Бредя в задумчивости через чьё-то широко раскинувшееся стойбище, Кирилл остановился и стал наблюдать процесс первичной обработки оленьей шкуры — при помощи каменного скребка, вмонтированного в двуручную деревянную рукоятку. Картинка была вполне банальной, и учёный не сразу сообразил, что же его остановило, что «зацепило» взгляд. Потом понял: работу производила не женщина. Точнее, не совсем женщина...

Что-то ворохнулось в его заскорузлой, покрытой шрамами душе — Кирилл подошёл к работающей, сдёрнул на спину её капюшон и ухватил пальцами редкие сальные волосы:

— Андрюха?!

Писарь, конечно, не сразу узнал собеседника. Он всматривался в изувеченное лицо, мучительно пытаясь понять смысл встречи — удача ли это или беда, хуже которой не сыскать.

— Кирюха, что ль? — сглотнул он комок в горле. — Точно, Кирюха! Как тебя, Господи... И ты, брат, в ясыре оказался?

Бывший писарь не дождался ответа и начал говорить сам — обращать в звуки накопленное, наболевшее в двухлетнем безъязычном плену. Кирилл слушал его бормотание секунд тридцать, а потом стиснул пальцы, чувствуя, как слабо держащиеся в скальпе волосы легко расстаются со своей основой.

— Заткнись, паскуда! Сдохнуть по-человечьи не смог, а теперь скулишь!

Писарь просек ситуацию мгновенно:

— Кирилл Матвеич, помилосердствуй! Христом Богом молю! Я ж те зла не творил, что велено, то и делал! Вот, вишь, нехристи повязали, маюсь вот — ни поститься, ни причаститься... Ты-то, поди, при власти — помилосердствуй!

— Я те помилосердствую, — буркнул Кирилл. В его многострадальную голову пришла даже не мысль, а некое предчувствие идеи, проекта или попросту глобального плана. Но всё это забивала прямо-таки животная ненависть вот к этой конкретной «человеческой» особи. Мучительно хотелось свернуть писарю шею — свернуть и смотреть, как он корчится в предсмертной агонии, как дрыгает ногами. Кирилл вдохнул морозный воздух, выдохнул его и очень спокойно спросил:

— Ты — чей? Хозяин твой — кто?

— Да нехристь паскудный! Чтоб ему, окаянному! Да...

— Звать как? — настоял на своём Кирилл.

— Да Рычином вроде кличут. Именования ихние православному и не понять вовсе!

«Та-а-ак, — констатировал учёный, расставаясь со своей находкой. — Мужик хорошо попал, но мне его не жалко. Ситуация с первобытным рабством мне известна гораздо лучше, чем среднестатистическим российским школьникам. Это самое рабство появилось отнюдь не вместе с прибавочным продуктом, который якобы кто-то может присваивать. Товарно-денежных отношений, представлений о выгоде и собственности здесь нет в принципе, как и понятия о ценности человеческой жизни. Добычей считаются олени, кое-какой домашний скарб, а также женщины и дети — в основном, конечно, мальчики. Взрослый мужчина-воин в плен попадать не должен, иначе он не мужчина и не воин. Тогда кто же? Женщина, конечно. Случаи добровольной (по велению духов) смены пола среди таучинов известны. Среди „своих” это грехом не считается, хотя родичей трансвестита такая метаморфоза обычно не радует. Науке даже известны случаи „однополых” семей — вполне благополучных. Однако мужчины-рабы — военнопленные, оставленные в живых, — у таучинов были. Тут явно имеет место некая тонкость национального менталитета, которую я не понимаю. Кажется, мужчина, не погибший в бою, должен пройти через комплекс изощрённых пыток. Перенеся их с достоинством, он может претендовать на „хорошую” смерть или... стать „своим”. Но есть и третий путь. Возможно, им-то и шли немногие русские, выжившие в таучинском плену. Достаточно объявить себя женщиной, и спрос будет совсем иной. Знание языка для этого не обязательно — достаточно лишь... В общем, достаточно дать понять, что ты не мужчина, не воин... В этом мире торопиться нельзя, — сделал заключение Кирилл. — Но я тебя не забуду, сволочь!»

Учёный не забыл — общаясь с Рычкыном, он как бы между делом поинтересовался, почему среди его «домашних» имеется русский раб. Вроде бы было дано указание избавиться от всего менгитского... Старый вояка вытаращил глаза: как, где, кто?! В общем, хозяин «переднего» дома был не в курсе, откуда взялась данная особь. Сам он её из позапрошлогоднего похода не приводил — это он точно помнит. Наверное, её приобрёл по дешёвке кто-нибудь из ближних. Все давно и забыли, что это — менгит.

Те посиделки, конечно, не обошлись без гостей. Их набилось столько, что в пологе они не помещались. Подошедшие позже оставались лежать в холодной части шатра, просунув в полог лишь голову, а кому повезло — и руки, чтоб принимать пищу. В основном говорил Кирилл — в сто первый раз повторял свой текст про менгитов и их скверну, про то, как с ней нужно бороться. Он говорил, отвечал на вопросы, слушал мнения — и так без конца. Когда всё уже было сказано, обмусолено и усвоено, расходиться никто и не думал, и нужно было ещё чем-то развлекать публику, и тогда на выручку пришёл Рычкын. В качестве чрезвычайно смешного прикола он рассказал присутствующим, что среди его людей обнаружился русский. Гости некоторое время обсуждали данный эксцесс, а потом выразили желание своими глазами увидеть это чудо. Народ начал выбираться наружу, но Кирилл к нему не присоединился — оставшись один, он с чувством исполненного долга уснул прямо там, где сидел.

Он успешно отоспал свой физиологический минимум — часа четыре. Потом проснулся, обнаружил, что рядом никого нет (редкий случай!), и решил не вставать, а подремать ещё. За это он был награждён порцией кошмаров. Ему приснился забытый уже сон, который начинался с влажного хруста выворачиваемых плечевых суставов. Потом следовал кровавый туман бесконечной боли, которая душит волнами или накатывает ослепительными вспышками. Очередную вспышку можно оттянуть, если говорить — говорить хоть что-то...

Кирилл не сразу понял, что уже не спит. Что захлебывающиеся, спазматические крики звучат не в нём самом, а снаружи — где-то недалеко от шатра. «Пытают кого-то, — сообразил бывший учёный. — Развлекаются таучины. Слышно, как женщины смеются — любят они это. Кого они там?..»

Местная манера мучить пленных — просто так, для «увеселения» публики — Кириллу категорически не нравилась. Но поделать с вековой традицией он ничего не мог — здесь так принято. Самое большее, что можно сделать, — это добить пытаемого, рискуя собственным положением в обществе. Но ведь таучины могут в итоге оставить жертву в живых, и она — эта жертва — не будет на них «держать зла». «Этого, конечно, в живых не оставят, — подумал Кирилл, — уж больно вопит не по-мужски. Но кого и зачем они взяли в работу? Новых-то поступлений вроде бы не было?»

Всё оказалось просто и плохо. На окровавленном снегу корчилось тощее тело писаря Андрюхи. Впрочем, узнать его было трудно — традиционный набор таучинских пыток он уже прошёл, и теперь ему предстоял финал — отрывание самому себе половых органов. Служилый, похоже, понимал смысл ремённой вязки, которую на него накладывают. Кричать или сопротивляться он уже не мог — лишь скулил и хрипел сожжёнными в бесконечном беге по кругу бронхами.

Народ подался в стороны, пропуская вперёд великого воина. Кирилл оказался почти один на один с этим полуживым человеком и со своей совестью — ведь именно он обрёк пленного на мучительную смерть. Но совесть учёного молчала — слишком многое он пережил в этом мире: «...В будущем из прошлого звучат лишь письмена... Сотни народов прожили свою многовековую историю и сгинули во мраке прошлого почти бесследно. Если нет письменных источников, учёные будущего часто спорят о самом факте существования какой-нибудь общности, понимавшей себя как „мы“ и существовавшей сотни лет. Что, по сути, известно о том, что творилось вот здесь — на Северо-Востоке Азии? До потомков дошло лишь то, что писалось вот такими вот Андрюхами — под диктовку или самостоятельно. Рядовой конквистадор — убийца и насильник — творит преступления здесь и сейчас, а писарь злодействует как бы в веках...»