Регина и не заметила, как оказалась неподалеку, за спинами их с Игорем сослуживцев. Не сколько из стремления скрыть лицо, сколько защищаясь от холода, она натянула поверх шапочки просторный капюшон, зарылась в мех так, что лишь глаза наружу торчали… Впрочем, захоти она и впрямь остаться неузнанной — попытки эти оказались бы ненужными, ибо сейчас присутствующим было не до опоздавших: дружно вздохнув, все устремили взгляды на выплывающую из широко распахнутых дверей подъезда лакированную темную крышку гроба. А затем и на сам гроб.
Толпа чуть подалась вперед, обступила специальный постамент с печальной ношей, чуть рассредоточилась. Однако просветов меж фигур, облаченных в шубы и дубленки, не наблюдалось, и Регина невольно подалась в сторону. Ей и хотелось увидеть Игоря, до какого-то жадного болезненного любопытства — узнает она его или нет? — и было боязно, как девчонке, замешанной в чем-то постыдном. И в то же время кто-то другой внутри наблюдал за ее метаниями бесстрастно, холодно, просто дожидаясь окончания тягостного действа.
Неподалеку взвизгнули тормоза. Хлопнула дверца. Машинально Регина обернулась…
…и оцепенела, судорожно вцепившись в капюшон, не замечая, что руки, сведенные в кулаки, начинают мелко трястись.
Печатая шаг по звонкому промерзшему асфальту, к расступающейся толпе приближалась… она сама. Регина Литинских. Только ярко-рыжая, ослепительно-рыжая, с зелеными, горящими нездоровым мрачным светом, глазами, в развевающемся изумрудно-золотом бурнусе и с каким-то скипетром в руке… Отчего-то этот скипетр показался Регине самым ирреальным в происходящем, она так и впилась в него взглядом, будто он был самым что ни на есть величайшим свидетельством того, что все происходящее — морок, галлюцинация, хренов гипноз, сон, дурман, наваждение… Не могло же этакое твориться на самом деле!
Но Маринка, Маришка, новоиспеченная вдова с запухшими от плача глазами, завизжала по-настоящему, вполне реально. Голос ее так и ввинчивался в уши, срывая покров странного безразличия, до сей поры более-менее ограждающего Регину от принятия действительности. И вот тут ей стало страшно. Настолько, что лишь вцепившись в застывшего рядом мужчину, пребывающего в полной прострации, она не грохнулась в обморок и кое как устояла на ногах.
Внезапно вдова замолчала, словно подавившись криком. Застыла с распяленным ртом, задрав в беззвучном вое голову к небу, как подстреленная волчица, заломив руки… Не двигались детские фигурки, тянувшие ее за пальто. Да и взрослые — родственники с повязанными на рукавах траурными повязками, распорядители похорон, непременные соседи, зеваки, без которых никуда, незнакомые мужчины и женщины — все словно окаменели с выпученными от удивления и негодования глазами, подавшись вперед, кто негодуя, кто в злорадном любопытстве…
…И кажется стали покрываться изморозью, как те воробьи в сугробе, недавно напугавшие Регину.
Лишь какое-то черное пятно шевельнулось где-то высоко-высоко, на пролете пожарной лестницы, и издало некий звук, напоминающий сдавленное карканье. Но Регина отметила его лишь краем сознания. Осознавая, как никогда, свои бессилие и беспомощность, она следила за своим двойником.
Вот вторая Регина, не обращая внимания на замороженных, по-прежнему чеканя шаг, приблизилась к гробу. Рина услышала едва уловимый скрип, шарканье — и с легким удивлением поняла, что это она сама, скребя подошвами по асфальту, огибает толпу, чтобы не упустить из поля зрения… самозванку? Клона? Вот пришелица склонилась и замерла над красивым мужчиной, отдаленно напоминающим первую Ринкину любовь, но каким-то постаревшим, навек помещенным в деревянный ящик, которого она так боялась. И лицо его… серое, словно припудренное, с подкрашенными губами и неестественно черными, подведенными бровями, было надменным и строгим, как никогда при жизни…
— Мой, — повернувшись к народу, жестко сказала изумрудно-золотая Регина. И вздернула к затерявшемуся меж крепостных стен серому небу золотой скипетр, полыхнувший вдруг нехорошим зеленоватым светом, будто гнилушка. Только гнилое дерево светится в темноте, а это сияние разгоралось и сейчас, белым днем.
От загадочного факела к толпе потянулись нити-протуберанцы. Они присасывались к каждому, чмокали, пульсировали, будто откачивая некую субстанцию, потом отпадали — и уже не человек, а высушенная кукла заваливалась набок, легко, со стуком, не сгибаясь, словно кегля. Светящиеся щупальца подбирались все ближе, ближе… пока, наконец, не сбросив с себя оцепенение, Регина что есть мочи не затрясла мужчину в дорогом пальто, за рукав которого держалась, оказывается, все это время. С таким же успехом можно было тряхануть высохшую яблоню. То самое неведомое чутье, подсказавшее недавно, что прощаться с Игорем ей суждено без Жанночки, шепнуло: бесполезно! Его уже не спасти! И вместе с этим омерзительная петля захлестнула шею.
— Н-нет! — осатанело рявкнула Регина. — Н-не трожь меня, сука!
Не в силах ослабить удавку-щупальце, она вцепилась в него что есть мочи, стискивая, словно ядовитую гадюку, твердя, что не позволит себя высосать! Ей показалось, что пальцы хрустнули. Или это под ними что-то захрустело, будто и впрямь подался хрящ, змеиный хребет или… неважно, главное — подался! И ослаб, неслышно визжа, судорожно дергаясь. Исполнившись омерзения, она отбросила щупальце, как ядовитую тварь, и бросилась бежать, забыв обо всем и обо всех: о жуткой самозванке, об Игоре, о Жанне, которой ни в коем случае нельзя было здесь появляться. Бежать! Бежать!
…В себя она пришла только на вокзале. Как Регина туда добралась — не пешком же через полгорода? — не помнила абсолютно. Она сидела на одной из скамей неподалеку от касс поездов дальнего следования и трясущимися пальцами разглаживала на коленях смятый билет до Сочи. Знакомые буковки распечатки, попрыгав и успокоившись, наконец, сложились в узнаваемые слова. Ее имя, отчество, фамилия. Паспортные данные… (Спохватившись, она зашарила по скамье, но сумочки так и не обнаружила. Паспорт с вложенной зарплатной картой нашелся в кармане, вместе с кошельком и смятыми купюрами. Она так и не вспомнила, как же все-таки расплатилась: впрочем, какая разница?) Номер поезда. Сегодняшняя дата. Время отбытия. Вагон. Купе. Место.
Она поискала глазами табло с информацией о поездах, перевела взгляд на электронные часы и сорвалась с места. Восемь минут! Ничего, она успеет, первый путь — это здесь же, на перроне у самого вокзала, не нужно метаться в поисках других платформ. О-о, хвала всем богам, и вагон пятый, совсем рядом…
Бежать!
[1] Стихотворение Ильи Эренбурга
Да разве могут дети юга,
Где розы блещут в декабре,
Где не разыщешь слова "вьюга"
Ни в памяти, ни в словаре,
Да разве там, где небо сине
И не слиняет ни на час,
Где испокон веков поныне
Все то же лето тешит глаз,
Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,