Собибор / Послесловие - читать онлайн книгу. Автор: Лев Симкин cтр.№ 53

Владимир Ломос и Григорий Черников, один 1921-го, второй 1920 года рождения, вместе предстали перед военным трибуналом Киевского военного округа 19 сентября 1950 года. Оба прошли Хелм, Травники, Освенцим и Бухенвальд, вместе оттуда бежали – при подходе американцев переоделись в гражданское и выдали себя за людей, насильно угнанных в Германию. Они подружились в Бухенвальде, так как “встречались с советскими девушками, которые работали недалеко от Бухенвальда у немецких кулаков. Это были родные сестры”. “Из лагеря нас не отпускали, но мы уходили из него украдкой, я сам за самоволку несколько раз сидел под арестом”. Впоследствии оба женились на этих самых сестрах. Вероятно, им было легче друг с другом, слишком много общих воспоминаний.

Ломос отрицал показания свидетеля Бровцева (все того же Бровцева), что он загонял людей в газовую камеру: “Это делали другие. Я только стоял на посту у газовых камер с задачей воспрепятствовать побегу заключенных при направлении их в газовые камеры”. Упирал на то, что после войны выдвинулся на руководящую работу, стал завскладом, “имел одни поощрения, никаких взысканий, а к 1 мая 1950 года получил денежную премию за хорошее оформление Ленинской комнаты”.

Черников, которого изобличали другие вахманы в участии в расстрелах заключенных в Треблинке, признавал лишь то, что охранял заключенных. Он все пытался перевести разговор на Бухенвальд, куда его потом отправили и где “содержались граждане всех национальностей, евреев там не было”. Возможно, именно по причине их отсутствия там он “как мог, помогал заключенным. Например, заключенные выносили из лагеря какие-то вещи и просили меня продать и купить им на эти деньги что-нибудь покушать. Я продавал эти вещи, покупал продукты питания и отдавал их по назначению”.

Об Освенциме, где тоже успел послужить, Черников говорил: “Немцев в лагере было немного и их, конечно, можно было перебить и освободить всех заключенных”. (Они могли бы да не сделали, а Печерский не мог бы, а сделал!) “Но это было невозможно, – продолжал давать показания Черников, – так как зачастую сами заключенные предавали вахманов немцам. Я помню случай, когда группа вахманов намеревалась перебить всех немцев и освободить заключенных, но кто-то из заключенных их предал, и все вахманы были расстреляны”. То, что он перевел стрелку на заключенных, звучит не очень правдоподобно, но относительно самого факта побега говорил правду. Согласно немецким документам, обнаруженным Питером Блэком, в июле 1943 года из Освенцима бежали 20 вахманов, их настигли, окружили, разоружили и часть из них расстреляли.

Вероятно, подсудимые на киевском процессе так легко признавали свою вину (пусть и частично) и довольно-таки вольно себя вели на судебном заседании, потому что знали: по закону им грозило не более 15 лет лишения свободы, причем большинству из них – куда меньше. Представьте себе их реакцию на оглашенный 31 марта 1962 года приговор, которым все они были осуждены к смертной казни.

В конце 1950-х годов в СССР была проведена гуманизация уголовного законодательства. Максимальный предел наказания в виде лишения свободы, который мог быть назначен по закону за самые тяжкие преступления был законодательно снижен с 25 до 15 лет. Именно столько грозило коллаборационистам в случае повторного рассмотрения их дел “по вновь открывшимся обстоятельствам”, причем уже отбытый ими срок по предыдущему приговору (например, за службу в полиции или в вахманах как таковую) должен был быть зачтен в назначенный судом новый срок наказания (за доказанное участие в убийствах).

Таким образом, когда прокурор передал материалы дела в военный трибунал Киевского военного округа, для подсудимых, ожидавших судебный процесс в киевском следственном изоляторе КГБ, его результаты были вполне предсказуемы – во всяком случае, никто не ожидал смертного приговора. И этого никогда не случилось бы, если бы не один документ из 28-го тома – постановление Президиума Верховного Совета СССР от 8 февраля 1962 года, внизу которого стоит фамилия Леонида Брежнева, занимавшего тогда должность председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Поясню читателю, что, согласно Конституции, эта должность была не чем иным, как позицией главы всего Советского Союза, однако фактически страну в то время возглавлял руководитель Коммунистической партии (тогда – Никита Хрущев), и высшая государственная должность была чисто номинальной. Тем не менее решения, имевшие правовые последствия, всегда подписывались ее носителем. Упомянутое решение влекло особые последствия, имевшие необратимый характер, поскольку предрекали смерть участникам предстоящего судебного процесса.

В материалах дела – не сам документ, а его копия, подписанная секретарем Президиума Верховного Совета Михаилом Георгадзе и адресованная председателю КГБ Владимиру Семичастному. По всей видимости, постановление и было принято по его предложению и, помимо этого адресата, других не имело.

По понятным причинам оно никогда не публиковалось, упоминания о нем нет ни в протоколе судебного заседания, ни в приговоре, но копия по чьему-то недосмотру оказалась подшитой в дело. Вот текст этого уникального документа: “Разрешить в виде исключения не применять к Шульцу Э.Г., Левчишину Ф.Ф., Василенко С.С., Прищу С.М., Терехову И.С., Карплюку А.Я., Бородину Д.А., Говорову А.Е., Рябеке Ф.Я., Куринному И.Н., Горбачеву М.П. и Парфинюку Е.С. статьи 6 и 41 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик в части замены смертной казни лишением свободы, если при рассмотрении дела судом будут установлены активная карательная деятельность Шульца (далее – фамилии других подсудимых. – Л.С.) и их личное участие в истязаниях и убийствах советских людей во время Великой Отечественной войны 1941–45 гг., поскольку за эти преступления в то время могла быть назначена смертная казнь”.

Советские судьи по Конституции СССР считались независимыми и формально подчинялись только закону. Если им и давались сверху указания о том, как решить то или иное дело (так называемое телефонное право), то следов вмешательства никогда не оставалось. В этом смысле обнаруженный документ по-своему уникален, ведь на его основании суду разрешалось отступить от действовавшего закона.

Относящееся к ним постановление Президиума Верховного Совета держали от них же в секрете. Поэтому для подсудимых стало шоком, когда прокурор вопреки закону попросил суд назначить им смертную казнь. “После суда адвокат не смог объяснить, почему суд вопреки закону назначил такое наказание, – писал через полгода после суда Шульц в жалобе на приговор. – И только на пятый месяц после суда представитель прокуратуры сказал мне, что суд имел какое-то специальное разрешение на превышение закона”. Таким образом, адвокаты скрывали от своих подзащитных само существование документа, фактически предрешавшего их судьбу. Это обстоятельство в какой-то мере повлияло на стратегию их поведения в суде. “Истрепав на слишком продолжительном следствии остатки своих нервов, – пишет далее Шульц, – зная о неизбежности наказания в виде лишения свободы и не подозревая о возможности более строгого наказания, я махнул рукой на то, что мне придется отвечать за большее, чем это было на самом деле”. Адвокаты, видно, знали об этом, не могли не знать, но никто из них в кассационных жалобах не упомянул о явном нарушении закона – выходе за пределы санкции уголовно-правовой нормы. Кассационная жалоба Шульца выглядит едва ли не более квалифицированной, чем его адвоката, он сам вынужден был разбираться с юридическими тонкостями.