У меня создалось впечатление, что я снова на кремации. Снова проповедь, снова нагромождение восхвалений. И ведь как расходится этот панегирик с убогой реальностью! Меня буквально пригибали за шею к земле, чтобы я преклонил колени перед распростертым телом, обмотанным клейкой лентой. И в довершение всей ситуации в этот самый момент по радио в гостиной передавали Cantus in Memoriam Benjamin Britten Арво Пярта, одно из самых трагических музыкальных произведений, которые только существуют в природе. Знал ли Скарсгорд эту пьесу, узнал ли ее, пытался ли он использовать эти мучительно прекрасные звуки, чтобы заставить меня склониться и пасть на колени?
«Я знаю, что последнее время ваши отношения были несколько натянутыми, он говорил мне, что вы отдалились друг от друга, и страдал от этого. Особенно после смерти матери. Ее гибель, ты знаешь, совершенно выбила его из колеи».
Телячья печень. Жареная картошка. «Кабриолет хочешь себе оставить?» И наутро — присвоив девиз Раймона Бюссьера из «Золотой каски»: «Терпенье и труд все перетрут» — он открывает в положенное время свой медицинский кабинет.
«Я многое мог бы рассказать о твоем отце. Всякие истории из нашей юности. Мы познакомились в самый первый год, как поступили на медицинский. Он знал все о моей жизни, а я о его. Знаешь, как он меня окрестил? Модильяни. Потому что я любил рисовать лица. Он презирал эстетическую хирургию и не понимал, почему я после десяти лет обучения трачу свое время на надувание грудей, исправление носов и маскировку морщин. Иногда, когда он смотрел мои фотографии „до“ и „после“, он кивал и повторял ту фразу, которая не имела никакого смысла, но я тем не менее ее обожал: „Медицина утратила свою душу после того, как для измерения температуры перестали применять анальный термометр“».
Пес внимательно слушал этот монолог, произносимый на чужом для него языке. Оратор продолжал рассказывать свои истории, аккомпанементом к его словам была завершающая часть сочинения Пярта. Я так и не произнес ни слова. Скарсгорд занимал все свободное место, заполнял все пространство, зачехлял все покровами своей избирательной памяти.
«Во время службы в армии твой отец был военным врачом. Он работал одновременно в двух отделениях госпиталя. Его главным пристрастием была, конечно, общая медицина, он был прирожденный терапевт. Но время от времени ему приходилось еще работать в отделении психиатрии. И в летнее время он проводил прием, одетый только в медицинскую робу и трусы. Пациенты, почти одного с ним возраста, обожали, когда он перед ними фланировал в таком виде, ободряли его свистом и аплодисментами, как стриптизершу. Это было невероятно! И никто никогда ему ни слова против не сказал. Ну, надо сказать, что в эту эпоху врачи осматривали больных, положив зажженную сигарету на край пепельницы.»
Мой отец в качестве психиатра. То есть в течение некоторого времени этот тип совершенно безнаказанно имел право объявлять, кто псих, а кто нет, он рылся, копошился, что-то поправлял в мозгах бедных простофиль, объявленных умалишенными военной комиссией, которые вынуждены были валяться в смирительных рубашках по приказу доктора в трусиках или глотать аминазин и галоперидол, которые были прописаны военным медиком в коротких штанишках, одержимым ртутными градусниками для анального применения.
«Конечно, у него были свои маленькие странности, но надо было видеть, с какой добротой и лаской он лечил этих солдатиков. Какой бы тяжелой ни была рана или болезнь, он всегда был готов сменить повязку или сделать переливание крови. Он часто делал работу за медбрата. Ладно, это все дела давно минувших дней».
Он выдержал паузу, посмотрел на Ватсона и сказал: «Это твоя собака? Ты привез ее с собой из Америки? Надо же, ты, видимо, сильно к ней привязан. Я вот не люблю собак. Никогда все это не любил. А осталось немного виски в баре у твоего отца? Вот здесь, вот в этом шкафу?»
Я секунду простоял, не понимая, что он от меня хочет, пока не понял, что ему нужен всего-навсего стакан виски.
«Ты не пробовал? Он просто превосходен. Послушай, я так рад, что мы можем немного поболтать. Я хотел поговорить с тобой еще тогда, на похоронах, но я решил, что это не время и не место. Скажи мне, ты женился там, в Америке? Ну хоть живешь с кем-нибудь? Потому что я задавался вопросом: не рассматриваешь ли ты вероятность продолжить дело отца? Ты знаешь, это отличная практика, пациенты приходят с утра до вечера. Тебе придется только сменить табличку на двери и сесть за письменный стол. И к тому же я знаю одного человека, который был бы от этого счастлив».
За первым стаканом последовал второй, а за ним и третий — с двойной дозой виски. Когда пришел черед четвертого, я задал доктору первый вопрос. Почему с самых моих ранних лет я слышал по нескольку раз в неделю, как отец внезапно начинал выкрикивать «stroffinaccio» — совершенно без всякого на то основания? Единственный перевод этого слова, который я смог найти в словаре, было «тряпочка». «Твой отец кричал „тряпочка“ по-итальянски несколько раз в неделю?» — он разразился долгим пьяным смехом, икнул и в конце концов зашелся хриплым кашлем. «Тряпочка! Боже милосердный! Ну, это в его духе!» Кашель внезапно привел его в хорошее расположение духа, на верхней губе выступили капельки пота, он протянул мне руку, подобно тому, как нищий вымаливает милостыню, и утробным голосом вопросил: «А нальешь еще?»
Это был, между прочим, пятый. Шестой увел его вдаль от цели его визита. Отцовский виски сманил его на более интимные территории, он перенес внимание на собственные внутрисемейные разборки.
«Моя дочь — она примерно твоего возраста — живет с парнем, который родом откуда-то с Востока. Я даже не знаю, поляк он или югослав. А может, вообще венгр. Я не понимал ни слова из того, что он говорил. В какой-то момент он вывел меня из себя до такой степени, что я спросил у дочери, как она может жить с таким типом. Она мне сказала, что я невыносим, и добавила, что я все равно ничего не пойму, потому что у меня все всегда получалось слишком легко. И тут-то, представь себе, я сообразил ответить ей совершенно гнусную вещь, которая пришла мне в голову: „Детка, не обольщайся, трахать твою мать было специальным боевым искусством“. Уж не знаю, почему я ей это сказал. Дочь была ошарашена. С другой стороны… Жена моя тоже не была таким уж легким человеком. Были у нее свои причуды. Вот. К примеру, она часто просила меня показать крысу. Она считала, что у меня отлично получается изображать крысу. Я рассказал тебе это потому, что ты сын Адриана, но пусть это останется между нами. Ну вот и погляди, я выдвигал верхние зубы вперед, задирал губу, изображал грызуна всеми силами, а она, вне себя от восторга, повторяла: „Ну еще, еще, давай!“ Это могло продолжаться минут десять. Потом мы спали, и посреди ночи я чувствовал, как она извивается в постели рядом со мной. Я включал свет и обнаруживал ее вниз головой, выставившей в разные стороны руки и ноги, я спрашивал, что это она делает такое, и знаешь, что она мне отвечала? „Я занимаюсь йогой, это называется „захват большого пальца“».
На этом шестой стакан был допит. Зигби помолчал и спросил меня: «А что, снег кончился?»