— Нам бы побыстрее к тому лесу, — говорил Бусыга, кивком головы показывая на Бео Гурга, стонущего в бессознательном теле. — Чернеет у Книжника рука... Антонов огонь. Лекарства кончились, а болезнь разгорается. Плохо...
А однажды ночью пронеслась над степью отчаянная пурга, и поутру весь караван оказался засыпан толстым слоем снега. Проня всё утро радовался снегу, что не надо искать воду — вон, бери хоть лопатами!
— Восемнадцать коней, четыре стельных конематки и пятьдесят верблюдов, конечно, без водопоя не останутся, — согласился на Пронину радость Караван-баши. — Но останутся они без корма! К полудню на степь упадёт джут!
И точно. К полудню снег продолжал падать, но на самой земле образовалась толстая ледяная корка. Верблюды без травы терпели, им и снег пока не требовался, а кони стали пробивать лёд до прошлогодней травы. В кровь разбили копыта, а до травы не добрались. Джут. Погибель скотине.
На второе утро природа наслала на караван метель. Руку вытянешь — в белом мраке её не видно. Караван-баши бегал среди метели с острым ножом, рассупонивал упряжь, освобождал коней.
— Ты чего? — накинулся на него Бусыга.
— Телеги цепляй за верблюдов, а коней вяжи на длинную верёвку! Конематок не трожь, они сами пойдут. Живее, живее, карай баккаар!
[99]
Кое-как сладили. Топорная, неуклюжая упряжь охомутала верблюдов и они, бедные, с провисшими горбами, кроме поклажи на Спине поволокли за собой ещё и гружёные телеги. Понимали громадные животины, что сейчас падать и лежать — смерть вызывать. Орали протестно, но шли. Кони без тележного привяза оживились, даже забегали на длинных свайках из вожжей за конематками. Конематки лягались, отгоняли ретивых, но уже сильно отощавших скакунов.
А метель молола и молола. Ту повозку, в которой везли Книжника, оставили при конской тяге. Её тянули две молодые сильные кобылицы. Проня Смолянов на ходу развязал тесёмки крытой шкурами повозки, залез к Книжнику в воняющую тьму. Тот, укутанный в шубы, стонал, дышал быстро, от него несло жаром. Проня, тайком на груди нагревший в кружке снега, плеснул туда чачи и дал Книжнику выпить холодное питьё.
Бео Гург на миг пришёл в себя, прошептал:
— Спасибо... Извинись перед нашими, что так оно вышло. Берегите Караван-баши. У него опыт есть, он вас доведёт... — глаза Книжника закатились под лоб, он опять часто-часто задышал.
Проня вылетел из повозки, налетел на Караван-баши:
— Веди к людям, к людям веди! Слышишь? Книжник отходит...
— К людям и веду. — Караван-баши склонился с высокого верблюда к Проне, внезапно заорал: — Не путайся под ногами! Иди на место! Работай!..
Метель кончилась через день, неожиданно. Верблюды вдруг разом все вместе повернули к северу и, не слушаясь ударов острых палок, ходко пошли туда. Караван-баши привстал в седле, долго нюхал воздух, потом сообщил:
— Дым... Жильё...
* * *
В ложбине, тянувшейся перед лесом, вдоль него стояла юрта, кое-как укрытая драной кошмой и обрывками шкур. Судя по тому, что ни людских, ни скотских следов вокруг юрты не отмечалось, а дым шёл малый и тихий, в юрте умирали.
— Нас далеко слышно. Наш скрипучий и орущий ход. Но никто из юрты, по обычаю, не вышел встречать караван... — Караван-баши снял волчий треух, возложил правую руку на лоб и пробормотал молитву своему Богу.
Проня Смолянов соскочил с коня, рванулся бежать по глубокому снегу к косо повисшему пологу юрты.
— Стой! — жутким голосом остановил его Караван-баши. — Там может гнездиться чёрная смерть. Или оспа. Бери коней, топор и волоки сюда сухих деревьев. В лесу их много.
Проня побежал исполнять приказ, а Бусыга, долго ездивший вокруг юрты и в её окрестностях, повернул коня к Караван-баши:
— Другого жилья не заметил.
— Здесь, купец, Степь. Здесь деревней не живут... Ты сними шубу, шапку, обкури смолистым дымом лицо, одёжу, руки. Запали факел. Палкой открой полог юрты и осмотри там всё. Но внутрь не заходи.
Бусыга заторопился. В одних портках и в сапогах он подошёл к юрте, засунул внутрь факел. Откинулся наружу, проорал:
— Караван-баши! Там старик, но живой вроде, хрипит. Двое детей. Спят, или как бы того... совсем... не знаю... Женщина живая! Хочет выйти!
Наружу вышла женщина азиатских кровей, её шатало. Она протянула руки к людям и шёпотом стала говорить. Говорила мало. Караван-баши перевёл, всё сильнее и сильнее злясь:
— Говорит, одну Луну назад... две недели по-нашему... муж сел на коня, взял лук, стрелы, копьё, оставил им половину барана, вторую забрал сам и уехал. Там лежит совсем больной отец её мужа, старик, двое детей опухают от голода. Она для тепла сегодня подожгла самое дорогое — своё приданое...
— На охоту муж уехал? — спросил Бусыга, выбирая взглядом коня, который потощее...
— Нет, — ответил Караван-баши. — Он один жить уехал... Насовсем. Больных чёрной немощью в юрте нет. Человеческая там немощь — голод...
Тремя конями Проня Смолянов подтащил у юрте шесть сухих сосновых стволов. Бусыга накинулся на стволы с топором, рубить дрова. Караван-баши махом распушил вязку с котлом, мешки с мукой и дроблёным пшеном, потащил в юрту... Проня Смолянов порылся на повозке, достал свою заряженную пищаль и снова уволокся в лес. Немного погодя там раздался гулкий звук выстрела и дикий крик радостного Прони.
* * *
На третий день стоянки юрту основательно утеплили, благо у купцов шкур хватало. Бусыга пытался научить женщину варить кашу, но это учение она не освоила. Зато быстро и ловко, разделала тушу лося, убитого Проней и всё варила и варила лосиное мясо, выпаивая своих детей и старика крепким бульоном с невиданным в этих краях растением «лук».
Старик сначала выплёвывал лук, потом попросил целую головку и так, макая лук в соль да заедая крошками сухаря, съел целую луковицу. Попросил ещё... Дети же, ожившие, осмелевшие, нашли у зазевавшегося Бусыги крынку с мёдом и принялись таскать пальцами сладость. Бусыга тут же подвесил крынку с мёдом повыше, привязав её к решётке юрты выше своего роста. Дал женщине свою деревянную ложку и научил:
— Одну ложку в день! Каждому! Иначе брюхо заболит и не заживёт!
На удивление Бусыги, женщина про брюхо поняла и заботливо завязала горлышко крынки куском кожи.
Проня всё время ездил в лес. Вокруг юрты образовалась целая стена из сухих лесин...
А Книжник, языческим древним именем Бео Гург, тихо умирал. У него на правой руке краснота поднялась уже выше локтя, а чёрная кожа стала лопаться возле самого локтевого сгиба. Ногти слезли. К вечеру третьего дня Книжник уже не стонал, бульон не глотал, глаза у него закатились наверх, под лоб.