— Пойдёте летом с нами на войну против католиков, денег получите вдвое. Да ещё и пограбите.
Пойдут кочевники в набег на Запад или не пойдут, Николу мало волновало. Ему был важен сам слух о войне, быстрый, как северный ветер, накрывающий знобящим холодом Европу. Тот слух донесётся до папы римского как раз к началу июня. Длинные ли у папы зубы, чтобы укусить свой локоть, Николу тоже не тревожило. Лишь бы клятые литвины не успели выстроить православный домовой храм для дочери Ивана Васильевича, нынешней королевы Литвы и Польши. «Не успеют, — убеждал себя Никола Моребед. — Папа запретил». А значит — война!
Вместе с Николой втянулся в опасную работёнку дьяк Варнаварец, да с ним два десятка вооружённых сербов, вызванных на Русь особым тайным повелением великого князя Ивана Васильевича. Варнаварцу надоело дышать пылью московских архивов. Ему больше нравилось тешить душу в глубинных рейдах тёмного свойства.
После рейдов горели костёлы, подло занимающие место на древних русских землях, да выли жёны шляхтичей, которые ещё полгода назад без разбору, за один косой взгляд, по-хозяйски рубили головы русским мужикам. Шляхтичей теперь принародно косили черногорские сербы, поминая своих родичей, зарезанных на Косовом поле. А окрест шляхетских сёл и поместий стояли на конях казаки, неподвижно, мрачно. От той их мрачности много быстрее неслась от Дона до Днепра чёрная весть: «Война!»
* * *
В зимовальных городках, вырытых в берегах донских притоков, прошлогодние беглые костоглоты из Московии чуть было не ободрали напрочь Николу Моребеда, когда он прочёл гилеванцам и сбродным людишкам грамоту конюшего боярина Шуйского насчёт собирания солдатского войска.
— А пошёл бы твой Шуйский раков кормить на дно! — орали Моребеду злые худющие парни, тряся топорами и обломышами сабель. — Мы здеся народ свободный! Нам трёхразового прокорма не надо! Сами едим, когда хотим. И солдатского тряпья не желаем!
Ватажник утеклецов подождал, пока ор утихнет, поскрежетал зубами и тихо спросил:
— Ты пошто сюда приехал один, ведьмак москальский? Голова у тебя лишняя? Если деньги привёз на солдатчину, так те деньги нам отдай по-хорошему, тогда с головой отсюда уедешь.
Никола Моребед, действительно, от ногайских улусов один поехал туда, где в земляных норах на речке Салке засели московские беглецы. Верхом приехал, да за ним на длинной свайке тянулась двуконная крытая тележка.
Варнаварец же со своими сербами уже переправился на правый берег Дона, искал старые половецкие вежи. Там с давних пор оставались кочевые угорские роды, не похотевшие идти в тесную Европу, чтобы жить среди венгерских теснин. У черногорских сербов да у донецких угров имелось много общих дел боевого свойства. Денег Варнаварец повёз им, соответственно, много...
Два старых казака, что сидели на конях поодаль от драных гилевщиков, разом покачали головами, когда с московским послом злобно заговорил ватажник голытьбы. Те казаки уже прижились здесь, почитай второй десяток лет обретались в степных окаемах при семьях, при конских табунах, при тестях — татарах да при зятьях — крымчаках. Новобеглых они не любили, новобеглые ломали им тихую, богатую жизнь, а потому казаки качнули чубами и поехали от непотребного сбора тихим шагом по глубокой лощине в сторону своего городка на Донском острове...
Моребед снял шапку, перекрестился, кивнул на крытый возок:
— Деньги там... Хотите, грабьте княжеского посла. Ответ за грабёж держать придётся уже без вашего хотения.
Кто-то их толпы послал Николу по матушке и тупые обломки ножей тут же взрезали кошму, покрывавшую возок. Там, и правда, зазвенели деньги. Никола Моребед стал медленно отъезжать от воющего радостью сброда, когда его опять нагнал ватажник:
— Нет, дьяк, ты постой, постой, тебе нельзя... ты всё видел... — а сам пытался топором достать Николу по голове.
Никола хмыкнул, отбил топор и вогнал длинный нож прямо в горло ватажника.
А с двух сторон к гилевщикам на рысях, с жутким воем, уже подходили кипчакские конники. Со стороны Дона, чтобы преградить единственную возможность спастись, тёмной конной лентой выезжали казаки... Через половину часа около полутора тысяч московских беглых, не возжелавших поверстаться в московские солдаты, кипчаки погнали к себе в дальние улусы. В рабы, стало быть, погнали. А мёртвых и раненых столкнули в реку Салку.
Казачьи старшины сошли с коней. Моребед сказал:
— Деньги тут, в мешках, сто рублей. Великий князь Иван Васильевич жертвует вам, казаки. Ему же надобно, чтобы вы не протирали шаровары на баштанах, а по началу месяца июня пошли бы на древний город Белгород, сиречь на Ак Керман.
— Не пойдём! — пробасил казацкий полковник.
— Ак Керман великий князь отдаёт вам на поток и разграбление на три дня, — медленно сообщил Никола Моребед. — С уговором — тамошних русских не трогать. Наши рати вам мешать не станут. Мы даже пушки отведём от города по такому разу...
Полковник крякнул, вытер лицо папахой. Как же он осрамился, не знал про московские рати! Видать, силён стал московский князь, если пойдёт военной силой на древний русский Белгород, что теперь есть татарский Ак Керман! Чтобы смыть смущение, полковник спросил:
— Родню с собой можно брать? Родни кипчакской у нас много кочует по степям. Им выгодно станет...
— Родню берите в войско, но за свой кошт. — Моребед запрыгнул в седло, ухватил свайку, что вела за конём пристяжных лошадей с повозкой. — Двоих провожатых мне дайте. Пусть покажут древний брод через Дон, по которому ещё татары ходили от Астрахани на Венгерские улусы. Знаете тот брод?
Казаки переглянулись, закивали. Тут попробуй соврать. Зажмут твои курени между уграми да московскими полками, и помолиться не успеешь. Моребед хмыкнул на такую готовность послужить.
— На той стороне наши люди уже составили договор с казаками из тех краёв. Рать от Москвы пойдёт большая, готовьтесь на пропитание воинской силы Государя забить тысячу быков, да баранов пять тысяч, да хлеба или пшена заготовьте возов на двести... Вина не надобно, на походе нельзя. Вам пришлют особого гонца, когда наши полки встанут в двух переходах от ваших куреней...
Казаки молчали. Вот ведь москали! Чуть чего — сразу им всё подай!
Тогда Никола Моребед вынул из седельной сумки тугой свиток бумаги, развернул его, показал:
— Грамотные есть?
К нему протолкался на худой лошадёнке волосатый мужик, видно, что бывший поп:
— Я москальскую письмовину разумею, — пробежал глазами по шести строкам написанного. Повернулся к своим. — Оплата за съестной припас, браты казаки, великим князем обещана строгая. В триста сорок московских рублей! Только... печать бы сюда ещё, а?
Печатка весело сверкнула на солнце. Приметив у молодого есаула на лбу кровь — поцарапали в сшибке, — Никола подъехал, помазал государеву печать той кровью и сделал на бумаге чёткий красный оттиск. Бумагу, не глядя, протянул полковнику.