— Угробил я много народа, — говорил государь прямо в лик Богочеловека. — А вот что же ты, Спаситель, не можешь свою веру соединить, да разом дать одну веру всем народам? Одну веру! Не можешь? Вот ведь как деется: сегодня я на Болоте троих посажу в воду, а завтра двинусь на Калугу, там у меня уже военный стан раскинут. И будет нынешним летом война! Лихо будет всем народам от Нарвы до Крыма. Ибо одни верят в мать твою, блаженную девственницу, а мы верим в тебя. Вот так и сойдутся завтра в кровавой резне не люди, нет... Мать твоя пойдёт против тебя, Господь ты наш всеблагий... Нет, нет, раз это мы войной наступаем, значит, это ты, Господь всеблагий, завтра пойдёшь супротив своей матери-девственницы... Выдумают же евангелисты... Девственница, а родила... тебя, грешного...
Иван Васильевич допил вино из огромного кубка, что-то свирепое хотел добавить, да тут к нему неслышно, в одних носках подошёл настоятель Успенского собора:
— Гонец к тебе, великий государь! На Болоте тебя уже ждут...
* * *
Три рейтарских сотни закованных в кирасы немецких солдат, да три сотни стрельцов кремлёвской стражи, взяли на берегу в квадрат то пространство, где встал великий государь со своим наследником и Соправителем, великим московским князем Василием Ивановичем. Великая княгиня Софья Византийская сидела в открытом возке, подальше от воняющего Болота, при особой охране.
Река Москва делала в этом месте загиб, который по весне заполнялся водой. Потом вода сходила в низины, а в Болоте вода так и гнила до середины лета. Очень удобное место каждый год творила Природа для древнего, свирепого способа казни.
Заранее уже, с прошлого дня, на Болоте сколотили широкие мостки, чтобы все любопытствующие могли видеть Государево правосудие. А от мостков подручные ката Томилы теперь тянули на середину большой вонючей лужи три плота. Бегали по плотам, шестами мерили глубину Болота.
На той стороне Москвы-реки воинской охраны не имелось, но там иногда проезжали сквозь огромную толпу любопытных конные воины Эрги Малая. Тогда замоскворецкая толпа и не дышала — ждала казни тихо и прикаянно.
Бешбалда тихо говорил мужикам:
— А за то и казнят, его, Схарию, что ведь этот гад пять стран прежде обгадил. Придёт, обернётся давним жителем и начинает всякие поносные речи говорить. Мол, вы не так живёте, не так молитесь да не тому богу... А народы-то везде одинаковые. Что мы, что, скажем, литвины. Им бы от весны до весны прожить. Ну, они и слушают этого Схарию. А он им соловьём заливается, что будет, мол, у вас впереди светлое будущее...
Здоровенный мужик, лодочник с московского перевоза, церковный староста Бутырского прихода, тихо спросил:
— Светлое будущее, это как понять? Как Царствие Небесное?
— Какое там Царствие? Только светлое будущее. Так ведь мы каждое утро встаём и нас всех ждёт светлое будущее целого солнечного дня, ибо солнце светит и трава нас радует, и река течёт и кущи зеленеют... Ведь так?
— Да, оно так, — подтвердил лодочник. — Ещё радость благая, если внуки возле тебя курлычут и здоровье есть, и амбар полный...
— Амбар твой полный, это, брат, только твоего ума да дело рук твоих дело! Будешь трудиться, амбар всегда тебя порадует!
— А чего он ещё творил, этот жид? — спросили Бешбалду из толпы.
— А ещё что? Собирал возле себя тех, кто в вере слаб или обижен чем, и тихо так, ласково, как паук паутинкой нежной, опутывал слабоверных. Да не тонкой ниточкой, а серебряной. И в такие долги людей вгонял, что после расчёта с ним те люди брали суму и шли просить подаяние. Или топились, или вешались...
— Да ну-у-у-у?! — не поверил кто-то в толпе.
— А вот сейчас ты все его преступления услышишь, — усмехнулся Бешбалда. — Сейчас государевы бирючи прокричат...
— Ты это чего, а? — накинулись сзади на неверящего. — У Бешбалды племянник стал воеводой большого полка, а ты ему не веришь? — послышались вскрики и тумаки.
И тут же над рекой раздался разбойный посвист, рейтары мигом раздвинулись, образуя коридор. В тот коридор ворвались все в пене лошади из конюшни Шуйского, тёмно-коричневые, донской породы. Они тащили за собой три чёрных возка и две немецких колымаги.
Шуйский осадил передний возок, скинул надоевший ему кучерской азям и пошёл кланяться великим государям. Под кучерской рванью на нём оказался надет шитый золотом боярский кафтан с выпушками из бобровых шкур по низу, да на плечах сидел бобровый воротник, а малиновая шапка была оторочена сибирскими белым соболем. Бо-о-о-о-гато!
— Боярин Шуйский, Михайло Степанович, воевода большого полка Великим государям всея Руси Ивану Васильевиче да Василию Ивановичу челом бьёт! — во всю мощь горла, на всю реку прокричал первый московский бирюч.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Колокола на Москве отбили шесть часов пополуночи. Утро настало. Четыре бирюча с лужёными глотками, разошлись по краям помоста и стали в очередь читать судебную грамоту.
— Жид Схария, известный в городах Пскове, Великом Новгороде, Торжке, Вышнем Волочке и на Москве как купец Новгородский Захар Иванкович, опутал долгами многих честных людей, собирал их тайно и вёл с ними богопротивные беседы, доказывая, что те люди долгами обросли потому, что верят в Господа нашего! А переняли бы веру католическую, по иному жить стали и долгов бы не Имели!
Второй бирюч притопнул ногой, начал читать далее:
— Тридцать самых родовитых бояр да ближних людей тех бояр, тот Схария постоянно снабжал деньгами польского да чешского чекана. Одному великому боярину Патрикееву платил по семь тысяч рублей в год!
Толпа на этом берегу ахнула:
— За что?
— ...семь тысяч рублей в год на избегание Православных обрядов и приучение к тому своих людей! Да ещё более двухсот бояр из древних родов к той противоправной смуте приручил деньгами. Бояре те здесь перечислены поимённо... Читать имена? — Бирюч повернулся к великому государю, чтобы спросить.
— Не надобно, — отмахнулся великий государь. — Народ мой и так всё знает! Давай далее!
— Да в ту же смуту втянул жид Схария московского митрополита Зосиму! — заорал громогласный глашатай. — И восемьсот монахов, перечисленных здесь поимённо... народ их тоже знает. И стала расползаться по Руси зараза, именуемая «ересь жидовствующая»! А та зараза была пущена, дабы свергнуть с престола государя нашего, великого князя Московского Ивана Васильевич Третьего, и весь род его!
Народ завыл яростно.
Выступил вперёд третий бирюч, заорал:
— И пошло проклятое поветрие от того учения, что распространял по Руси Великой жид Схария. Отец дрался с сыном, ибо они оказывались разной веры! Родные сёстры рвали друг у друга волосы и наряды, ибо каждая считала, что сестра её верует неправедно! Бывало и такое, что мать своего младенца, крещённого по уставу православной церкви, бросала в горящую печь, ибо после крещения принимала его за дьявольское отродье!