Система РФ. Источники российского стратегического поведения: метод George F. Kennan - читать онлайн книгу. Автор: Глеб Павловский cтр.№ 21

Но что если сам этот постмодерн в такой форме случаен? и Европа – та, чьё имя присвоил себе Евросоюз (еще одно его прегрешение, на русский взгляд), – что если и она случайна тоже?

Крастев и Леонард справедливо замечают, что как раз объединение Германии и стало эталоном объединения Европы. Падение Берлинской стены – Вудсток-1989. Но первичен все же советский Вудсток-1989 на I Съезде народных депутатов. В тот год на поле несбывшегося Армагеддона холодной войны армии Востока и Запада проследовали друг мимо друга в цветном тумане рок-концертов. Европа героически (в своем воображении) сносила Берлинскую стену, которую Горбачев к тому времени (в его воображении) героически уже упразднил. А советское общество безопасно и бескровно (но также в воображении) одолевало номенклатуру, вводя демократию. Как раз в дни сноса Стены началась предвыборная кампания внутри виртуальной же «Советской России», ради чего изобрели небывалый «российский суверенитет». Неудивительно, что участники двух шумных шествий так и остались в неведении о причинах веселья друг друга. Каждому казалось, что параллельная процессия следует далеко за ним, где-то в хвосте.

Геополитическая реальность, возникшая в Европе после падения Стены, так же исторически «беззаконна», как изобретение РФ. Возникла невозможная Европа, не та, о которой мечтали идеалисты пан-Европы в ХХ веке. Европа, которую доклад именует «постмодернистским европейским порядком».

Новый шенгенский постмодернистский рай туристы из новой России обнаружили одновременно с пляжами на Крите и в Анталии – и вне связи с такой русской забытой ценностью, как «священные камни Европы». Постмодернистская Европа в-себе обернулась российской туристской Европой для-нас. Это же время стало эпохой экспансии авторитарно-финансовых «инноваций» на постсоветском пространстве.

Тонко замечание авторов доклада об экспансии с Запада на Евровосток институтов, созданных для обслуживания биполярного мира. Это хорошая иллюстрация к тезису Михаила Гефтера о главной угрозе конца холодной войны: экстраполяции исторических инструментов к решению постисторических задач. Экспансия европейских институтов – попытка обойтись техникой прогресса в ситуации упадка универсалистских институтов мировой истории. И тут универсальное неизбежно становится исключающим.

Вряд ли можно объяснить отношение новой Европы к новой России только невротическим переносом «России-Другой Европы». Здесь проявляется новая энергетика – универсализма как исключительности. Универсальные принципы превращаются в нормы фильтрации, а европейские стандарты – в невидимый, но ощутимый в Москве произвол.

3

Сегодня объединенная Европа, Россия и Украина живут в отравленных клубах измененного сознания, ставшего последней реальностью. Каждый стал шансом, потерянным для другого. Россия не симметрична Евросоюзу, хоть возникла с разрывом в несколько недель (декабрь 1991-го – РФ, январь 1992-го – Маастрихт). Зато симметричны упущенные шансы. Россия пропустила свой шанс стать европейским государством-нацией в момент, когда ЕС упустил возможность дать России стать Европой. РФ как шанс объединенной Европы, потерянный в 90-е годы, породил кошмар для постмодернистов Европы 2014 года.

Россия не встретила серьезного европейского вызова, который заставил бы ее серьезно отнестись к внутренним реформам. Два десятилетия в Москве довольствуются пустым, даже наглым по звонкой пустоте термином процесс реформ. Бездумно доверили реформы случайной «команде Гайдара». Та немедленно породила «команду Кремля», а к 1999–2000 году как ее дериватив – путинскую команду, правящую по сей день. Великолепный пример непрерывности «процесса реформ»!

Европа не стала вызовом для России в 1992 году, и оттого Россия стала вызовом Европе в 2014 году. Сегодня, когда Европа решилась бросить вызов России из-за Путина и Украины, запоздалый вызов грозит перейти в глобальный.

Вызов, для которого у мира, кажется, больше нет лидеров соответственного масштаба.

4

Крастев и Леонард говорят, что Европа ошибочно приняла слабость России и ее неспособность помешать за согласие. Дело, однако, еще хуже. Население государства-остатка СССР, именуемого РФ, сначала и не думало противиться новому порядку, не зная, чего хотеть.

Часть советского общества еще в 70-е годы разочаровалась в ценностных и просвещенческих аспектах коммунизма. Конец истории здесь поняли как долгие каникулы. Заодно с марксистским универсализмом, идеологией равенства и братства Россия отреклась от всякого универсализма вообще – как опасного лжеучения. Место понятий о всеобщем гуманном порядке исчезло в принципе. С этого момента и далее запрос на порядок в мире провоцировал в Москве ложный выбор между чужим(западным, понятым полицейски) – и биполярным«ялтинским» порядком времен холодной войны.

Не имея более единого адреса для жалоб, население погружалось в рессентимент, копило черную злобу. Реванш толпы переживался правящими кругами как вечная угроза себе. «Они нас растерзают, как только смогут!» – слышал я много раз, – но кто эти «они»? Страх сфокусировался в образ населения РФ как источника бедствий. Система РФ выстроилась как суррогат государственности и эшелонированная линия безопасности для элит.

Но даже и тогда новая Россия хотела не победить Запад, а к нему присоединиться. В фантазиях мы «уже» присоединились – долларизацией быта, политики и хозяйства, турпоездками, вещами и потребительскими привычками. Длинным рядом осязательных «аргументов», делающих отказ в равенстве со стороны Запада чем-то непонятным и злонамеренным.

Стресс 2004–2006 годов стал переучредительным моментом для Системы. Фокусирующим термином снова, как в 1990-м, стал суверенитет. Крастев и Леонард тонко замечают новизну понятия суверенитета в России, в отличие от европейского и коммунистического: этот суверенитет энергичен, это импульс активизма. В русской классике суверенитет производен от суверенности – личной независимости, реализуемой в поступке: старинный, XIX века, моральный дериватив здесь переходит в неограниченное право на любое действие, даже имморальное.

Далее пролегает маршрут властной воли к неограниченному расхищению глобализации как возобновляемого природного блага.

5

Путинизм утверждался, в том числе мной, под стягом борьбы с сепаратизмом и во имя «территориальной целостности России». Тема еще тогда навязла в зубах, ее жуют по сей день. Не только в телепропаганде – ее обожает новый Уголовный кодекс РФ. В реальности же риск давно снят и угрозы территориального распада для России нет. Борьба идет за иную неделимость – единый и неделимый авторитет.

«Монолитная нация», о которой говорит Путин, это пароль борьбы за признание диктата надгосударственным правом. Команда Кремля давно превратила себя в институт, но теперь ей важно стать еще и чем-то традиционным, уходящим в глубь веков. Тут из корсуньской ночи выходит князь Владимир – якобы предок по прямой всех правителей Руси, вплоть до президента РФ.

Зато толпа теперь должна растерзать кого-нибудь другого.