Мировая история - читать онлайн книгу. Автор: Джон Робертс, Одд Уэстад cтр.№ 230

Решающим стимулом для реформы в доминионах Габсбургов считается их соревнование с Пруссией. На этом пути встречались большие препятствия. Население вотчин данной династии отличалось большим разнообразием с точки зрения национальной принадлежности, языка общения и государственных атрибутов; сам император числился королем Венгрии, герцогом Милана, эрцгерцогом Австрии, и титулы его можно перечислять долго. Ради придания такой пестрой империи достойного веса в европейских делах следовало заняться централизацией и большей однородностью административной системы. Еще одна проблема состояла в том, что наравне с государствами Бурбонов, но в отличие от России или Пруссии, империя Габсбургов сохранилась как всецело римско-католическое государство. Власть церкви глубоко укоренилась повсеместно; земли Габсбургов простирались на территорию за пределами Испании, где возрождение католицизма прошло наиболее успешно. К тому же церкви принадлежали огромные состояния; везде она пользовалась защитой в силу традиций, церковного права и папской политики, и ей принадлежала монополия на просвещение населения. Наконец, Габсбурги обеспечили практически без перерыва на протяжении этих веков наследных владельцев престола Священной Римской империи. В результате им достались особые обязательства в Германии.

На таком фоне всегда можно было придать модернизации в доминионах Габсбургов «просвещенный» оттенок. Практическая реформа повсеместно внешне вступала в противоречие с укоренившейся общественной властью или церковью. Императрица Мария Терезия сама совсем не одобряла реформу, ведущую к таким последствиям, но ее советники смогли представить ей убедительный случай, когда после 1740-х годов стало ясно, что монархии Габсбургов придется бороться с Пруссией за верховенство. Как только вступаешь на путь финансовой и последующей административной реформы, этот путь, как правило, приводит к конфликту между церковью и государством.

Кульминационный момент этого конфликта наступил во время правления сына и преемника Марии Терезии Иосифа II, не разделявшего набожности своей матери и считавшегося якобы приверженцем передовых взглядов. Его реформы в первую очередь связывались с мерами по отделению церкви от государства (секуляризации). Монастыри лишали собственности, назначение религиозных деятелей проходило с согласования светских властей, право убежища отменили, а система просвещения населения уплыла из рук духовенства. Вместе с тем постепенно пробуждалось сопротивление озлобленных людей, но главное состояло в том, что к 1790 году Иосиф настроил против себя до открытого неповиновения дворянство Брабанта, Венгрии и Богемии. Влиятельные местные ведомства, представленные депутатами усадеб и сеймов, через которые население тех земель могло оказать сопротивление его политике, парализовали систему управления Иосифа на территории многих вотчин в конце периода его пребывания на престоле. Различия обстоятельств, в которых они применялись, предрассудков, управлявших их проводниками, успехов, принесенных ими, и степени, до которой в них воплотились или не воплотились «просвещенные» идеи, в полной мере показали, насколько обманчивой выглядит любое предположение о существовании некоей модели «символичного» просвещенного деспотизма.

Правительство Франции, откровенно увлеченное мерами преобразовательной политики, служит только подтверждением такого вывода. Препятствий на пути перемен после смерти Людовика XIV, как это ни парадоксально, стало еще больше. При его преемнике (вступившем на престол несовершеннолетним под присмотром регента) укрепилось реальное влияние привилегированных сословий, а среди депутатов парламентов все больше проявлялась тенденция критики законов, положениями которых отвергались групповые интересы и исторические привилегии. Возникло само по себе новое, но крепнувшее сопротивление идее того, что короне принадлежит право неограниченного законодательного суверенитета. На протяжении столетия роль Франции на международной арене все большим бременем ложилась на ее финансы, и необходимость их реформирования вроде бы стала вырисовываться в сфере отыскания источников новых налоговых поступлений. Новые налоги грозили поощрением сопротивления властям. На утес народного сопротивления натыкались практически все предложения по реформированию внутри французской монархии.

Смущает в данном случае то, что в 1789 году мыслители Франции формулировали и распространяли на остальные страны Европы критические и передовые идеи своего времени, зато внутри ее воплотить их в жизнь удавалось с величайшим трудом. Причем подобные трудности наблюдались в традиционных монархиях конца XVIII века в масштабе всей Европы. Везде, где попытались провести реформы и модернизацию, преградой на их пути вставали носители унаследованных исторических интересов и традиционного общественного устройства. В качестве последнего средства вряд ли монархический абсолютизм мог послужить решению данной проблемы. Этот абсолютизм не мог ставить под сомнение исторический авторитет слишком остро, так как именно на него опиралась сама монархия. Неограниченный законодательный суверенитет в XVIII веке все еще вызывал слишком много вопросов. Если нарушались исторические права, тогда стоит ли оставлять неприкосновенными права собственности? Такой вопрос звучал совершенно справедливо, хотя самый успешный правящий класс Европы в лице англичан откровенно признал, что в сферу законодательной компетенции входило буквально все, масштабом реформ охватывалось тоже все подряд. Причем никто не боялся, что такую революционную идею кто-то будет использовать против них.

С учетом такого важного определения, однако, в просвещенном деспотизме к тому же находит воплощение уже обозначенная тема: то есть в основе сложной судьбы политической эволюции во многих странах на протяжении периода в три столетия преемственность определяется укреплением власти государства. Случайные успехи тех, кто пытался обратить ход времени вспять, практически всегда оказывались явлением временным. Приходится признать, что даже самым последовательным реформаторам и способнейшим государственным деятелям приходилось работать с механизмом государства, любому современному бюрократу показавшемуся бы удручающе негодным. Притом что с помощью государства XVIII века можно было мобилизовать ресурсы намного больше, чем раньше, проводить такую мобилизацию приходилось без каких-либо революционных технических новшеств. Состояние коммуникаций, когда закончился XVIII век, зависело как раз от того, как их обустроили 300 лет назад, то есть от ветра и мышечных усилий; «телеграф», вошедший в употребление в 1790-х годах, тогда представлял собой сигнальную систему, приводившуюся в действие с помощью веревочных тяг. Армии на марше могли двигаться совсем немного быстрее, чем три столетия раньше, и даже если их оружие подверглось усовершенствованию, оно не стало лучше до неузнаваемости. Никакой полиции, похожей на полицию наших дней, ни в одной европейской стране не существовало; подоходный налог все еще ждал в далеком будущем. Изменения во властных полномочиях государства, которые уже просматривались, произошли из-за перемен в идеях и развития в направлении повышенной отдачи хорошо нам известных учреждений, а не совершенствования технологии исполнения власти. Ни в одном ведущем государстве до 1789 года нельзя было даже предположить, что все подданные поймут язык правительства, в то время как правительство ни одной европейской страны, кроме, возможно, Великобритании и Республики Соединенных провинций, не преуспело в отождествлении себя со своими подданными до такой степени, чтобы оставить государству заботу о защите их от иноземного нападения, а не только себя от них. Нигде больше на восточном побережье Атлантики суверенная власть не приобрела очертаний, настолько напоминавших современное национальное государство.