Зеркальный вор - читать онлайн книгу. Автор: Мартин Сэй cтр.№ 149

Он не собирался заглядывать в старую церковь на площади, однако это происходит как бы само собой. Продвигаясь по разбитому полу от одного искрящегося пылинками солнечного луча до другого, он думает о Лепанто. Вспоминается капитан Буа в кирасе и шлеме: «Святая Джустина, сегодня, в день твоего праздника, мы молим тебя испросить для нас благословение Господне, ибо мы защищаем христианские добродетели нашей великой Республики от дикарей-нехристей». Вспоминается рукопожатие под летящими брызгами, которыми они обменялись с Жаворонком, — то был последний славный момент перед тем, как над волнами разнесся гром барабанов и цимбал, им ответили рожки и трубы с христианских галер, а потом строй кораблей смешался — и начался невообразимый ужас. Первого человека он убил выстрелом почти в упор, снеся голову вместе с чалмой, ошметки которой рассеялись по воде за бортом. Помнится скользкая красно-коричневая палуба и ноги по щиколотку в кровавом месиве. Жаворонок, исступленно бьющий уже мертвого янычара чьей-то оторванной по локоть рукой под свист пролетающих мимо ядер. Чудовищный грохот, когда «Христос Вседержитель» взорвал свой пороховой погреб, заодно разнеся в щепки облепившие его турецкие галеры; куски дерева, железа и плоти, летящие из облака дыма. Залив, охваченный огнем; обломки кораблей, прибиваемые ветром друг к другу, как лепестки на поверхности пруда или сливающиеся капельки разбрызганной ртути. И позднее — он сам во мраке трюма, полуослепший от слез, лихорадочно разыскивающий аттестат Жаворонка под шум боя и вопли турок, уже захвативших верхнюю палубу…

Гривано начинает испытывать голод. Снаружи, сразу за растрескавшейся апсидой храма, обнаруживается трактир, где подают мясо зажаренного на вертеле козленка с черствым хлебом и посредственным красным вином. Из посетителей здесь, помимо него, лишь четверо угрюмых работников Арсенала, которые исподтишка играют в кости, сложив под ногами тюки с древесной стружкой. При появлении в дверях Гривано они прерывают игру и молча, без спешки убирают со стола стаканчик с костями и рассыпанные монеты. Не секрет, что по всему городу возникает все больше полуподпольных игорных заведений, но то, что эти люди кощунственно играют под самыми стенами церкви, лишний раз говорит о безразличии местных к тому, что она собой символизирует. Под недовольными взглядами рабочих Гривано быстро управляется со своей порцией, встает из-за стола и — подкрепившийся, взбодренный вином — направляется к игрокам.

— А что, добрые люди, докторские ставки у вас принимаются? — спрашивает он.

Для начала позволив им выиграть небольшую сумму, Гривано заказывает вина для всей компании и переводит разговор на плачевное состояние храма. Все соглашаются, что это позор: погибшие при Лепанто не заслуживают столь наплевательского отношения к памяти об их подвиге. Один из четверки сам участвовал в той битве — во всяком случае, так он утверждает, — сидел на веслах галеры Винченцо Квирини и вонзал пику между ребер турецких солдат. После битвы он вернулся домой свободным от галерной каторги, с добычей стоимостью в несколько дукатов и рассказами, которые сейчас никому не интересны.

— Только глупцы могут гордиться бесплодными победами, — говорит он. — Так что я никогда не хвастаюсь. Наши дипломаты с самого начала и не думали отвоевывать Кипр. Сейчас это ясно всем, разве нет? Они начали переговоры с султаном о сделке еще в то время, когда наш флот продвигался к Лепанто. Но я спас несколько жизней своих товарищей-гребцов, отправил на тот свет немало турок и не запятнал себя трусостью. И этого мне довольно. Я не вижу, что еще может здесь иметь значение.

Солнце висит уже низко, когда Гривано выходит из трактира на улицу. Перед ступенями церкви ему навстречу попадается молодой священник с фитилем в руке, лениво ковыляющий к алтарю, чтобы зажечь немногие оставшиеся там свечи. Он еще пьянее Гривано, а землистая кожа на его шее покрыта сифилитическими пятнами — «ожерельем Венеры». На миг у Гривано возникает сильное желание последовать за этим ублюдком и хорошенько отдубасить его тростью, но он быстро одумывается. И удивляется собственному гневу. Почему его должно волновать то, что Лепанто предано забвению? Разве сам он не старался как мог забыть эту битву?

Он вспоминает о Перрине — о ее настойчивых расспросах и широко раскрытых, ждущих глазах. В каком она сейчас монастыре — в Санта-Катерине? Это не так уж далеко отсюда, за собором Сан-Заниполо, по соседству с Ораторией Кроцифери. Как там она выразилась? «В исступлении и хаосе сокрыта истинная картина событий». Ох уж эта бескомпромиссная убежденность юности! Она забавляет, тревожит, смущает. Все равно что смотреть на детей, играющих в войну отцовскими мечами. У него возникает желание сейчас же повидать ее, поговорить с ней. В конце концов, тот факт, что он готовится совершить государственную измену, вовсе не освобождает его от обещания проведать воспитанницу сенатора, не так ли?

Многолюдная улица выводит его к площади Сан-Заниполо, где он делает остановку между лотками торговцев, рядом с бронзовым монументом Коллеони, чтобы перевести дыхание и немного успокоиться, созерцая Скуолу Сан-Марко. Однако ее вычурный фасад с ложными арочными проемами, с пеликанами, фениксами и крылатыми львами приводит Гривано в еще большее смятение, и он спешит снова влиться в толпу, двигаясь в западном направлении. Сначала ему служит ориентиром стройная, с луковичным куполом, колокольня церкви Святых Апостолов, но затем он оказывается среди высоких стен госпиталей и новых палаццо, где можно ориентироваться только по солнцу, когда оно появляется в створе улицы. Уже начиная подозревать, что заблудился, он вдруг выходит к широкому каналу и видит перед собой растянутый фасад палаццо Зен с решетчатыми окнами, а чуть подальше и Санта-Катерину.

Фонарь у входа в монастырь зажжен, хотя на улице еще светло. Гривано пробует ручку — дверь заперта. Тогда он стучит по ней набалдашником трости. Сверток с зеркалом кажется слишком тяжелым, и он опускает его на каменные ступени, но тут же снова подхватывает, при этом едва не потеряв равновесие. После недолгой паузы он возобновляет стук.

Наконец гремит засов, дверь отворяется, и в проеме возникает худая как щепка монахиня со скорбно опущенными углами рта, морщинистыми щеками и смиренным взором.

— Сожалею, дотторе, — говорит она, — но посторонние не допускаются в обитель после захода солнца. Надеюсь, вы навестите нас завтра в более подходящее время.

Отвечая, Гривано чувствует, как тяжело ворочается во рту язык, и прилагает усилия, чтобы отчетливее произносить слова.

— Однако солнце еще не зашло, досточтимая сестра, — говорит он. — Прямо сейчас его пламя слепит мне глаза. Я проделал долгий путь, дабы повидать синьорину Перрину Глиссенти, которая находится на вашем попечении. Позвольте мне войти.

Глаза монашки сужаются до щелочек, но тон остается учтивым.

— Еще раз выражаю сожаление, дотторе, но это совершенно исключено. Даже среди дня в приемную нашей обители допускаются только близкие родственники воспитанниц. И ни в какое время суток не допускаются посетители в состоянии интоксикации. Спокойной ночи, дотторе.

Гривано успевает просунуть левую руку в уже закрывающийся проем. Кромка дубовой двери под его пальцами ощутимо закруглена, и это наводит на мысль, что он далеко не первый проситель, оказавшийся в таком положении, — немало рук должно было в отчаянии схватиться за эту дверь, чтобы так сгладить ее край.