Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 78

Закажу ужин в номер, подумал я: два стейка, салат и огромный кусок торта, мы зальем простыни красным вином и разведем ужасное свинство. Я ни разу не ужинал с женщиной в постели. Я вообще был в постели только с одной женщиной. Хорошо, что Мярт этого не знает.

Поймал себя на том, что уже писал об этой ночи. За шесть с половиной недель в одиночке я написал больше слов, чем за последние десять лет. Прямо как тот беззубый Мелькиадес у Маркеса, который вставил себе челюсть и заново научился смеяться.

Сегодня дежурит неподкупный толстяк, так что подзарядки в душевой комнате мне не видать. Да и душевой, наверное, не видать. Такие простые вещи, как вода и электричество, вернее их отсутствие, могут заставить тебя страдать не меньше, чем удары подкованным ботинком по почкам.

Мой арестный дом больше смахивает на башню, в которой сидел ди Риенцо, римский трибун: его комната мирно соседствовала с тюремной кухней, у него были камин и библиотека и еще тяжелая цепь на ноге, которую приходилось волочить за собой. Узилище тихое и благородное, писал трибун, carcer honestus et curialis. Надо же, еще один уцелевший осколок латыни. Какой смысл в языке, который, кроме тебя, мало кто понимает? Такой язык нужно отбрасывать, как геккон отбрасывает хвост, когда спасается бегством. Оставлять его врагу и быстро отращивать себе свежий язык, полный яблочного хруста, шипения и голубиного плеска.

– Вот уеду отсюда, – сказал я тетке в отеле «Барклай», – и первым делом забуду эстонский насовсем. Все эти четырнадцать падежей, стоячие воды просодии, забуду, потеряю, как мир потерял галиндов и ятвягов.

Мы снова стояли на балконе, но гостиничный фонарь погас и холод в свете занимающегося утра стал еще невыносимей. Синие парковые вязы уже не давали тени.

– И русский забудешь? – спросила Зое, кутаясь в одеяло.

– На русском я пишу. Я ведь хорошо на нем пишу?

– И куда же ты уедешь?

Такая уж была у нее манера: делать вид, что не расслышала вопроса, или отделываться пустотелой фразой, ускользающим жестом. Какое, однако, негодование, какая студеная досада заполоняет голову, когда кто-то пренебрег твоим текстом, не прочел, отмахнулся, оставил в кармане самолетного кресла. Пожалуй, я не обиделся бы так, если бы этот кто-то выгнал меня из своей постели. Выходит, что пренебрежение текстом болезненней, чем пренебрежение телом?

* * *

Цитринов у меня больше нет, они испарились после приезда моей сестры, столь же внезапного, сколь короткого. Я сам виноват: положил их на кровать в теткиной спальне, вместо того чтобы убрать в сейф. Мне было стыдно, что я позволил Додо надеть их на свою блядскую шею. После ее ухода ожерелье съежилось, будто шагреневая кожа, я понял, что тетка обиделась, и отнес цитрины к ней в спальню в надежде, что они оживут. Потом я забыл про них начисто, потому что приехала сестра с войлочным младенцем, в котором я наконец опознал взятого без спросу Армана Марселя, а потом я дал стюардессе себя уговорить, и понеслась история про горожанина, его жену и деревенского дурака, чистой воды фабльо.

Я только что пришел с прогулки и сижу голый, завернувшись в одеяло, одежда сушится на стуле, зато завтра будет пахнуть дождем, как после китайской прачечной. Лилиенталь отправляет свои рубашки к китайцам в Грасу, говорит, что они кладут в мыло какие-то водоросли, чтобы белье казалось выстиранным в небесной воде. Вот кого я люблю таким, какой я есть. Хотел бы я теперь выкурить с ним пару трубок на его заставленном сушилками общем балконе. Хотел бы я ему позвонить, собаке такой.

– Ну? – Голос у Ли был бы сонный, он всегда дрыхнет после обеда.

– Баранки гну. Я сижу в тюрьме, а ты не прислал мне даже сигарет.

– Сидишь в тюрьме? Хорошо, что ты это осознал. В твои годы не всем удается так продвинуться.

– Я сижу в настоящей тюрьме! Заплати моему адвокату!

– Я и без адвоката дам тебе совет, – сказал бы Лилиенталь. – Соблазни тенора Хозе и беги через крепостную стену.

Соседи за стеной слушают песню, от которой становится еще холоднее. Зато русское слово, которое я различаю в тексте, неизменно меня смешит. Это единственное русское слово, которое я слышал за два года. С тех пор как уехала Агне. Скоро у меня атрофируются лицевые мышцы, округляющие рот на русский манер, мои взрывные и сонорные отомрут, и останутся только шипящие и свистящие.

* * *

Раньше я спал с двумя вещами под матрасом – ингалятором и компьютером. Теперь к ним добавилась тавромахия, я чудом успел ее прихватить, когда был на руа Ремедиош с Пруэнсой и сержантами. Я бы ее до самой смерти искал, если бы не теткин лимерик про студента из Кракова. Откуда взялся сам лимерик, я предпочитаю не думать.

Зато я думаю о том дне, когда не пошел на ее похороны. То есть я пошел было, сел на двадцать пятый автобус, доехал до руа Сантана и свернул в какую-то забегаловку, понимая, что этим выведу мать из терпения, тем более что бумаги, которые нужно показать тамошнему смотрителю, остались у меня. Я сидел в темном баре, пахнущем клейстером, потому что над ним была лавка венков и искусственных букетов, пил портвейн и думал о силе огня. В литовском обычае было сжигать своих мертвецов, особенно мертвецов из хорошего рода, вот князя Кястутиса, например, нарядили в парчовое облачение, положили с ним рядом живого слугу, живых гончих собак и соколов, а сверху – рысьи когти и охотничий рог. Уж тело на костре: льют молоко, медовые выдавливают соты.

Еще я думаю о том дне, когда видел Зое в последний раз. Я получил телеграмму из Лиссабона: «приезжаю завтра, встречай», мать прочла эти три слова и насупилась. Зима была слишком теплой, дороги развезло, и Рамошка, который обещал подвезти меня в аэропорт, опоздал минут на сорок. Когда мы подошли к воротам франкфуртского рейса, тетка уже стояла там, разглядывая себя в карманном зеркальце, на скамейке я заметил знакомый саквояж, из саквояжа торчала толстая Publico, не дававшая ему закрыться. В тусклом свете зала для прибывающих пассажиров ее белое пальто в черных пестринах казалось птичьим оперением. На нее оглядывались, литовцы редко носят белое: в этой стране оно означает либо свадьбу, либо одежду августинца. Я подошел к тетке со спины и тихо сказал на ухо:

– Знаешь ли ты, что похожа на полярную сову? Охотишься ли ты на леммингов и строишь ли гнездо на голой земле?

Она протянула руку к саквояжу, продолжая стоять ко мне спиной, достала оттуда черные очки, надела их и только тогда подняла ко мне лицо. Мне показалось, что она сделала это с опаской, как будто ожидала, что я вскрикну от удивления. Ничего особенного с ее лицом не произошло, только морщин стало больше: в марсианских канальцах залегла сладковатая пыль, похоже, она слишком густо пудрилась.

– Красивая женщина, – сказал Рамошка, когда мы остановились под университетской аркой и вышли, чтобы купить сигареты. – Ты бы присмотрел за ней получше.