Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 40

Мы пили коньяк на крыше, я уступил ему целый шезлонг, а себе взял поломанный и уже чувствовал, как алюминиевая спица врезается мне в бок.

– Ты мог снять любой пустующий дом в стиле помбалино, не пришлось бы меня уговаривать. И никто бы не путался под ногами.

– Я хочу дать тебе заработать. Зачем платить жадным горожанам, когда у меня есть друг, живущий в павильоне для съемки. – Он встал, сложил свой шезлонг и стал осторожно спускаться по пожарной лестнице. – Завтра обсудим детали, а теперь пошли спать.

– Похоже, я только и делаю, что обсуждаю детали, – сказал я ему вслед. – Хотел бы я знать, что за адская машина соберется однажды из этих деталей.

Не прошло и двух лет, Хани, а гул этой машины уже сотрясает мои кости и сверлит мой мозг. Мне нужны были эти деньги, я задолжал своему дилеру, «Сантандер» грозил мне судом, телефонная компания отключила номер, и еще я хотел купить для крыши лимонное дерево. В тот вечер я пошел спать, а наутро сказал Лютасу, что согласен.

Единственное приключение, доступное трусу, – женитьба, сказал Вольтер. Чушь собачья. Я – трус, но приключений у меня хватает.

Зое

Разглядывать людей представляется мне с некоторых пор совершенно бессмысленным. Люди всегда оказываются чем-то еще, даже если ты знаешь их с самого рождения. Удивляться тут нечему, гнев Шивы поначалу выглядел как сладкий заспанный младенец, а потом – сам знаешь, что получилось.

Ты спрашивал меня однажды, кто был отцом моей дочери, и я отказалась говорить об этом. Но теперь я хочу рассказать тебе про Д. Не знаю, жив ли он, но если встретишь его – убей его. Шутка. Мне все равно, я даже лица его не помню. Помню, что у него были смешные извилистые уши. На лекциях мы с Д. часто садились рядом, но это ничего не значило, у меня был жених, а Д. был просто знакомый, папенькин сынок. Моего жениха звали Пранас, он учился в университете, слушал Exрerience, носил хайр и писал стихи.

Это было начало восьмидесятых, город был маленьким, и таких парней на проспекте узнавали в лицо, так что я любила, когда Пранас заходил за мной в школу искусств и стоял в коридоре, у всех на виду. Я убегала с занятий, и мы ходили в старый город, в забегаловку, где кофейную гущу разбавляли марганцовкой, там он часами держал меня за руку и читал верлибры, от которых у меня скулы сводило.

На третьем курсе мы устроили вечеринку у Д. дома, тогда свободная квартира была редкостью. Пришло не так много народу, Д. не слишком-то любили на курсе, смеялись над тем, что он вечно жует аскорбинку и хвастается своим отцом-дипломатом. Одним словом, было всего человек девять, и все буднично и грубо напились. Бар-глобус открывался по линии экватора и крутился с таким приятным скрипом, что я то и дело к нему подходила и тоже напилась, потом мне надоело слушать литовские песни, я забрела в родительскую спальню и прикорнула там на широкой кровати под портретом Хемингуэя в свитере.

Когда я проснулась, в спальне было темно, ноги мои были широко раздвинуты, а надо мной смутно белело чье-то лицо с зажмуренными глазами и крепко закушенной нижней губой. На мгновение мне показалось, что это каноник, невесть откуда взявшийся в доме! На нем был белый подрясник с капюшоном и широкими рукавами, перехваченный поясом, а то, что он в меня заталкивал с таким усилием, было ледяным и острым, спросонья я даже подумала, что это сосулька, отломанная от карниза.

Я закричала, оттолкнула каноника, свалившегося на пол и оказавшегося Д. в банном халате, встала с кровати и пошла искать ванную, чтобы умыться. В глазах у меня мутилось, пришлось идти по стенке, держась за нее руками, голову так ломило, что, даже скинув платье и забравшись под душ, я еще несколько минут мычала от боли. Горячая вода хлестала мне в живот, и в нем тоже обнаружилась боль. Выйдя из душа, я взяла свое платье в руки и сразу увидела пятно на подоле, похожее на лилового детеныша осьминога.

Слова меняют молекулы тела, сказал один старый поэт, после этого вечера я поняла, что молчание – тоже меняет. В моем теле появилось что-то враждебное, болезненное, как колючка под ногтем, это что-то ныло, гудело, будто электрическое реле, я почти перестала говорить и часами молча сидела в кресле, пугая хозяйку квартиры.

Когда я рассказала своему жениху о том, что случилось, я думала, он сочтет себя оскорбленным, отправится к сопернику и изобьет его до полусмерти. А еще лучше – до смерти. Помню, что накрапывал дождь, мы сидели на берегу Нерис на его кожаной куртке и курили, земля была студеной, он смотрел мне в лицо с каким-то тоскливым любопытством, я старалась говорить спокойно, но крепко нервничала. Пранас выслушал меня молча, его молчание было вязким, как сосновая смола, потом он встал, отбросил сигарету, взял мою косу, намотал ее себе на руку и толкнул меня на землю. Больше мы не разговаривали. Он отпустил меня через десять минут, вернее, я сама встала, отряхнула плащ и ушла домой, в том же смолистом безучастном молчании.

С тех пор как меня отправили жить на Немецкую улицу, к дальней родственнице отца, мы с ней ссорились почти каждый день, но отец платил старухе сто рублей за мой пансион, и это заставляло ее терпеть, стиснув зубы. Ее звали Софья, эту старуху, она ходила в православную церковь и знала всех батюшек по именам. Глядя на нее, я часто думала о кьяроскуро. Если бы она дала себя нарисовать, я бы посадила ее на стул и попробовала направить свет из окна в угол комнаты, чтобы обвести ее скулы и плечи густой и блестящей, будто китайская тушь, темнотой.

Еще я думала о том, что мы не родня, что бы там ни говорил мой отец о латгальских кузинах своей бабушки, мы не родня, это ошибка, поэтому лакированная темнота меня пугает, ожившие клочья темноты шевелятся во рту этой женщины, превращаясь в слова. Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей, бормотала Софья, стоя у меня под дверью, выходи, Зойка, поговорим, оладьи на столе. Что я могла ей сказать? Что за три ноябрьских дня я успела впервые в жизни напиться до бесчувствия, переспать с человеком, с которым ни разу в жизни не целовалась, а потом потерять жениха, познав его неуклюжие охальные объятия в ольховых зарослях. Что я боюсь жить, боюсь идти к врачу, боюсь идти к отцу, боюсь писать маме в Питер, боюсь открыть рот, боюсь закричать.

Костас

Я сидел там в темноте и слушал, как чистильщик неспешно ходит по коридору. Интересно, что он думает об этом огромном старом доме, плывущем в альфамском мареве, будто опустошенный пиратами купеческий неф с рыцарскими щитами. Ничего он не думает, он моет полы. Вот зазвенела жесть под струей воды. Вот загремело ведро.

Прихватил на работе, что под руку подвернулось. Я поймал себя на том, что повторяю последние слова чистильщика, будто завороженный. Никогда не думал, что в кладовке так холодно, хотя знал, что в нее выходит стена морозильника, который я включил после знакомства с Додо, чтобы держать там лед для просекко, который она пила как воду, прямо с утра.

Я прислонился к стене и стал слушать, как чистильщик шлепает мокрой тряпкой по плиточному полу. Полы в этом доме показывают его возраст, будто круги на древесном спиле. Помню, как я удивился, обнаружив, что пол в гостиной испорчен длинными бороздами, прежде скрытыми под иранским килимом. После смерти Фабиу тетка велела вывезти из гостиной рояль, и рабочие тащили его через несколько комнат.